Но мало кому известно, что десять лет он отбывал ссылку за передачу вместе со старшим братом Брониславом группе петербургских народовольцев П. Я. Шевырева – А. И. Ульянова (брат В. И. Ленина) ядовитых веществ для снаряжения бомбы, которой должны были взорвать Александра III. Бронислав получил 15 лет каторги и был сослан на Сахалин. Там он совершил научный подвиг.

Русское Географическое общество за «труды на пользу науке» в 1903 году наградило бывшего политкаторжанина, в тот момент ссыльно-поселенца Бронислава Пилсудского малой серебряной медалью. В представлении было сказано: «В лице Б. О. Пилсудского, проживающего в настоящее время на острове Сахалине, русская наука имеет усердного и самоотверженного собирателя этнографического материала».

Когда в 1905 году Б. Пилсудский покидал остров, в его научном багаже находилось около 4000 страниц этнографических записей, в том числе свыше 20 тысяч слов на языках сахалинских аборигенов. Научные труды Пилсудского впоследствии публиковались в России и Польше, во Франции, в Японии и Англии. Созданные им орокско-польский словарь и толковый словарь орокских топонимов и антропонимов с грамматическими комментариями автора, хранятся сегодня в Кракове, в библиотеке Польской академии наук. В архивах С.-Петербурга, Томска, Владивостока также имеются ценные материалы из научного наследия Бронислава Пилсудского, сменившего бомбу террориста на мирное стило исследователя.

Но это – брат. А Юзеф? А что – Юзеф? Юзеф – не Бог, который один за всех, а человек. А раз человек, значит, должен отстаивать свой народ. И Юзеф Пилсудский так боролся за свой народ, что не грех было бы Горбачеву поучиться. Впрочем, это исторически противоположные фигуры. Один пытался собрать земли, разделенные полтора века назад, другой, наоборот, отдал земли, собранные заботливыми предками.

Кстати, о брате. В сентябре 1994 года группа молодых московских социологов по заказу журнала «Родина» провела опрос общественного мнения по проблемам российско-польских отношений. Один из вопросов предполагал наличие у участников опроса элементарных исторических познаний: «Знаете ли вы, кто такой Юзеф Пилсудский?» Почти треть респондентов (29,5 процента) сочла благоразумным уклониться от ответа. 16 процентов считали Пилсудского классиком польской литературы конца ХIХ века. Другие респонденты (12,5 процента) были убеждены, что он являлся… соратником Ф. Э. Дзержинского и В. Р. Менжинского по ВЧК – ОГПУ. А 9 процентов участников опроса были уверены, что Пилсудский был последним польским королем.

В 1933 году Совнарком Белоруссии принял постановление «Об изменениях и упрощении белорусского правописания». Оно вызвало резкую критику в западнобелорусской печати – за отход от наследия белорусских лингвистов 20-х годов, за русификацию белорусского языка.

Представление о клокотавших тогда лингвистических страстях дают материалы проходившего в декабре 1933 года трехдневного общего собрания минских писателей, которые обсуждали вопросы, связанные с принятой реформой.

Кондрат Крапива, отметив, что декрет правительства об упрощении белорусского правописания является огромнейшим стимулом для дальнейшего развития белорусской социалистической культуры, для развития и обогащения белорусского языка, дал оценку западнобелорусским откликам:

– Нам понятен и тот вой, который подняли белорусские фашисты за границей, и шушуканье нацдемов здесь у нас по причине провозглашения декрета об упрощении правописания. Они воют потому, что декрет ударил их по самому больному месту.

Платон Головач:

– Национал-фашисты и их агентура нацдемы кричат о ненаучности декрета СНК, обзывая его просто приказом. Нам нет нужды спорить с фашистскими писаками из Западной Белоруссии и их верными помощниками нацдемами с этой стороны.

Григорий Мурашка:

– Реформа белорусского правописания имеет огромное значение… Изменения, внесенные в правописание, являются началом, толчком, стимулирующим небывалое развитие белорусского языка.

В выступлениях писателей находим то принципиальное, что отличало взгляды «нацдемов»-западников от взглядов тех, кто держал равнение на Москву.

Кондрат Крапива:

– Эта «чистота» языка достигалась тем, что вытравлялись все те элементы, которые были общими для русского и белорусского языков, вводилась масса полонизмов, создавались искусственные новообразования, чтобы сделать язык наименее похожим на русский. Таким образом, язык засорялся и делался непонятным для широких трудовых масс.

Микола Хведорович:

– Немало повредили в этом деле классовые враги… Заядлые нацдемы – разные Лесики, Некрашевичи старались оторвать белорусский живой язык от языка трудящихся всего Советского Союза. Они усложняли правописание разными ненужностями, старались вводить как можно больше полонизмов, боясь, чтобы какое-нибудь слово не было похоже на русское, чтобы окончание какого-нибудь слова не напоминало русское окончание.

Аркадий Кулешов:

– Недаром Лесики, Некрашевичи, Байковы проповедовали в своих «научных трудах», что, если в белорусском языке есть слова, похожие на русские – их не употреблять.

Яков Бронштейн:

– Что касается полонизмов, то они имеют одно предназначение: протащить контрреволюционную интервенционистскую теорию отрыва БССР от СССР.

Микола Хведорович был репрессирован в 1937 году, но ему повезло, он в 1956 году возвратился в Минск. Платона Головача расстреляли в 1937-м, Якова Бронштейна – в 1938-м. Кондрат Крапива и Аркадий Кулешов уцелели и стали белорусскими советскими классиками.

Основоположником новой белорусской советской литературы был объявлен академик и народный поэт Якуб Колас. Будучи дядей Я. Лесика по материнской линии, в декабре 1930 года выступил в печати с осуждением своего племянника: «Учебники для школ в тех или иных формах также проводили вредительские национал-демократические идеи путем примеров и подбором специального материала, что особенно бросается в глаза в школьных грамматиках Лесика».

Политика центра вынуждала белорусскую творческую интеллигенцию публично осуждать своих близких родственников, рвать кровные узы, тянувшиеся к каждому из далекого прошлого! Брат шел на брата, сын на отца. Кто-то был заинтересован в том, чтобы стравливать близких людей, сеять между ними недоверие, подозрительность, жестокость.

Сразу же после принятия декрета о языковой реформе из Москвы в Минск прибыл русский лингвист Т. Ломтев – для укрепления местных языковедческих кадров. В 1935-1936 годах в Минске были изданы его учебники «Белорусская грамматика. Фонетика и правописание» и «Белорусская грамматика. Морфология». Книги были снабжены предисловиями автора, в которых он отмечал, что данные учебники – первые попытки установления фонетической системы современного белорусского литературного языка. Оказывается, белорусское языкознание до москвича Т. Ломтева не существовало!

По-разному можно относиться к лингвистическим трудам Я. Лесика, В. Ластовского, С. Некрашевича. Но разве нельзя не согласиться с такой вот мыслью: «Беда не в том, что литературный язык иногда заимствует чужие слова; позаимствовать надо, если своих слов нет. Если нет в крае керосина, а он краю нужен, то его надо достать оттуда, где он есть, ибо выдумать свой керосин нельзя. Обмен отдельными словами происходит между всеми культурными народами… Между тем было бы совсем не по-хозяйски покупать, скажем, нам, белорусам, лес у соседей, когда мы имеем свой; также совсем неразумно брать чужие слова, если есть свои, белорусские». Или вот с этой: «Литературный язык должен быть морем, куда вливаются народные диалекты. Как отдельные речки гибнут в море, поднимая и освежая его уровень, так и народные говоры должны расходиться в литературном языке, чтобы освежать его глубину и ширину».

Скажите, что крамольного в этих мыслях Лесика? Так почему тогда он подвергся жестокому разгрому? Может быть, кто-то слишком бдительный увидел многозначительность в этих его словах: «Язык, как человек, должен почитаться, уважаться и наряжаться с каждым разом в лучшие, более богатые и изящные одеяния. Каждое отличительное слово, каждое своеобразное выражение наших белорусских говоров мы должны с почтением встречать и с большой любовью, как необыкновенную ценность, присоединять в общую сокровищницу нашего литературного языка… Наш язык так богат, красив и звучен, что иногда не знаешь, какое слово, какое выражение лучше употребить, – просто глаза разбегаются. Кроме того, язык так взращенный, всеми говорами выпестованный, делается пригодным, сердечным, всеми любимым и легко понятным каждому, кто хоть немного подучится».