— …осталось, — закончила я за нее, и Петра вспыхнула.

Она прокашлялась и продолжила:

— Но иногда случаются трагедии. Как с вами. Мне жаль, что вам пришлось так страдать. Как бы мне хотелось, чтобы это можно было предотвратить. Как бы мне хотелось, чтобы у нас была другая политика, другая экономика… — Начальница замолчала, наклонилась ниже и продолжала шепотом, так, чтобы только я слышала: — Другое отношение к людям.

Я удивилась: «О чем это она?»

Петра Рунхеде замолчала. На щеках у нее горели два красных пятна, и глаза подозрительно блестели, словно ей и вправду было тяжело, словно ей было стыдно за свои слова, за то, что она мыслит иначе — не так, как ей велит ее профессия. Но ведь у нас в стране свобода мысли. В демократическом государстве каждый имеет право думать, как ему хочется, и свободно выражать свое мнение. Конечно, нельзя унижать других, угрожать им или разжигать межнациональную рознь, но думать-то можно что угодно. И не дело ей, Петре Рунхеде, заведующей Вторым отделением Резервного банка биологического материала, сидеть здесь и рассказывать мне все это. Я по собственному опыту знала, как чувствительны микрофоны в моей комнате. Но Петру это, по всей видимости, не смущало, или она не знала, что я знаю. Она продолжала шепотом:

— Я бы хотела, чтобы политики поняли, что людям необязательно быть все время нужными обществу, чтобы они не рассматривали их как биологический материал.

«А она и вправду профессионал», — подумала я. Я не понимала, к чему Петра клонит всем этим своим театром, но актриса она была превосходная. Если бы не камеры и микрофоны, я бы, наверно, ей поверила, но я была не столь наивна.

— Хватит пороть чушь, Петра. Говори прямо, зачем ты пришла.

Она обиженно посмотрела на меня и ответила уже нормальным голосом:

— Я хотела проверить, как вы себя чувствуете.

— Вот как. Спасибо за заботу.

— И сообщить, что вам открыли больничный на неделю.

— Как мило с вашей стороны.

— И я хотела попросить, чтобы вы как можно скорее приняли решение о том, что… — она откашлялась, — вы хотите делать с ребенком. Сделать аборт или выносить ребенка и…

— Я буду рожать, — оборвала ее я.

Петра с облегчением улыбнулась:

— Так я и передам Аманде. Вам назначат осмотр, анализы и тому подобное. И когда мы убедимся, что с ребенком все в порядке, мы назначим дату кесарева сечения. Я свяжусь с организацией, занимающейся усыновлением. В таких случаях, как ваш, Доррит, приемных родителей выбирают очень тщательно.

— А что, в других случаях берут кого попало? — съязвила я.

Но это было, только чтобы поддеть ее, я прекрасно знала, как сложно усыновить ребенка. Сама пыталась сделать это несколько раз, и каждый раз мне отказывали по причине нестабильного дохода или отсутствия позитивных образцов для подражания среди мужчин из моего окружения. А в последний раз меня сочли слишком старой.

Только сейчас мне пришло в голову, что, если бы мне удалось наскрести достаточно денег и все-таки усыновить ребенка, это мог оказаться ребенок, рожденной «ненужной», у которой его насильно отобрали…

Петра ничего не ответила и сделала вид, что уходит.

— Кстати, я могу что-нибудь для вас сделать? Вам что-нибудь нужно, Доррит?

— Да, — ответила я, поразившись тому, как быстро соображал мой мозг, — если они еще не опустошили комнату Юханнеса, я хотела бы забрать свои вещи.

Это, разумеется, был только предлог. На самом деле я просто хотела побыть там одна. По-моему, Петра все поняла.

— Я все устрою. Попрошу отключить камеры на то время, что вы будете там.

— А это еще зачем? — спросила я.

Она вздохнула:

— Мне кажется, у вас есть право побыть одной.

Чего она добивается? Хочет, чтобы я чувствовала себя обязанной? Была ей вечно благодарной? Или она ждет чего-то в ответ за свою «доброту»? Хочет сломить мою волю? Или ее правда мучает совесть за то, что они со мной сделали, за всю эту «роскошную скотобойню», как выразилась Эльса.

Но ведь Петра тоже человек. Из плоти и крови. У нее наверняка есть дети и муж. Она тоже могла потерять партнера или ребенка.

Но я не могла ее спросить. Да наверное, и не хотела. Я не хотела ничего знать ни о ее личной жизни, ни о тех мотивах, которые заставляли заведующую лгать и разыгрывать эту жестокую пьесу, я просто хотела держаться подальше от этой лицемерки. У нее, несомненно, был прекрасный актерский талант, хотя иногда Петра переигрывала: сочувствие удавалось ей плохо. Наверно, в юности начальница мечтала стать актрисой, но решила выбрать доход постабильнее. По опыту я знала, что такие люди всегда завидуют тем, кто, как я, реализовал свои юношеские мечты, и втайне их ненавидят. Они не выносят нашей детской непосредственности, нежелания быть такими, как все, и идти на компромисс. Они дразнят нас «богемой», «прожигателями жизни», «сибаритами» и «тунеядцами». Они завидуют тем из нас, кто добился успеха на своем поприще, и презирают тех, кому повезло меньше.

Вот почему у меня не было никакого желания узнать Петру поближе. Я сказала:

— Мне все равно, отключат камеры или нет. Мне от этого никакой пользы. Я не собираюсь делать ничего запрещенного. И кроме того, я даже не смогу проверить, отключили ли их на самом деле. Так что мне все равно.

Но она не сдавалась:

— Я все равно попрошу, чтобы камеры отключили на… — она посмотрела на часы, — двух часов хватит?

Я пожала плечами.

— Скажем, три часа. Между часом и четырьмя?

Я кивнула.

— Тогда у вас свободный доступ к комнате номер три в отделение Ф2 с часа до четырех.

— Спасибо, — сказала я.

— Камеры будут отключены.

— Как скажете.

Петра Рунхеде встала и пошла к двери. Проходя мимо меня, коснулась рукой моего плеча:

— И дайте мне знать, если вам что-то понадобится.

Она убрала руку и вышла.

Тишину нарушало только слабое жужжание кондиционера. Тишина была настолько осязаемой, словно находишься в обитой матрасами камере психбольницы для самых буйных. Раньше я этого не замечала. Ни в комнате Юханнеса, ни в других комнатах в отделении.

Закрыв за собой дверь, я заперла замок и оглядела комнату и кухню, которую он построил сам. Я стояла, прижавшись спиной к входной двери и не решаясь пройти дальше. Глядя со стороны, можно было подумать, что мне страшно или что я не уверена, что знаю, зачем я здесь. Но нет, мне не было страшно и я знала, зачем я здесь. Просто меня удивила эта тишина.

На столе стояли две пустые кружки от кофе, корзиночка с забытым ломтем хлеба, валялись две скомканные салфетки, на одной из которых лежал недоеденный бутерброд с запотевшим сыром. Остатки вчерашнего завтрака. Это я тогда не доела бутерброд. Я была голодна, гораздо сильнее обычного. Видимо, осознание того, что у меня в животе ребенок, заставляло меня есть за двоих. Я съела два бутерброда, а третий не смогла.

— Хочешь половинку? — спросила я Юханнеса.

Он покачал головой:

— Спасибо, любимая, я сыт.

Он сидел и смотрел на меня. Долго, внимательно, пока я не спросила его с улыбкой:

— Что ты на меня так смотришь? Я странно выгляжу?

— Нет, конечно, Ты прекрасна, как никогда.

Закончив завтрак, я собралась идти домой работать и обняла Юханнеса на прощание. Я прошептала:

— Увидимся вечером.

А он сказал в ответ:

— Я люблю тебя, Доррит. Люблю вас обоих. — И с этими словами он положил руку мне на живот, и я ответила, что люблю его больше всех на свете, что было истинной правдой.

Он поцеловал меня и погладил по голове:

— Ты наполнила мою жизнь смыслом. Смысл моей жизни — в тебе!

Все утро он был серьезнее обычного, мало шутил, почти не флиртовал. Но ведь он только что узнал, что будет отцом, так что я не заметила ничего подозрительного. К тому же мы не в первый раз признавались друг другу в любви после завтрака — в этом тоже не было ничего необычного. Как я могла догадаться, что так он прощался со мной?