— Это ваше личное мнение, Доррит?
— Конечно. Или… не совсем мое, но я работаю над этим.
— Зачем?
— Как это зачем? Чтобы у моей жизни был смысл. Я — ресурс, это факт, не так ли? И единственное, что я могу сделать, это примириться с этим фактом. Начать думать, что в этом есть какой-то смысл. Что ради этого смысла стоит умереть.
— А для тебя важно, чтобы в твоей смерти был смысл? Что значит для тебя умереть, как ты выразилась, для капитала?
— Да, важно.
— Почему?
— Потому что иначе я чувствовала бы себя беспомощной, какой я, впрочем, себя и чувствую, но мне не хочется в это верить. Я теперь здесь, не так ли? Здесь я живу и здесь я умру. Я живу и умираю ради роста ВВП. Если бы для меня это не имело смысла, моя жизнь стала бы невыносимой.
— А ты хочешь, чтоб она была другой?
— Разве не все этого хотят?
Арнольд ничего не ответил. Меня это взбесило, и я сказала:
— Может, в этом и есть смысл жизни? Может, это и есть ответ на твой вопрос: смысл жизни в том, чтобы ее можно было выносить? Ты этого от меня ждал?
— Ты злишься, — констатировал психолог.
— Конечно, злюсь, черт подери! А ты бы на моем месте не злился?
— Злился. Конечно бы, злился.
Больше он ничего не сказал. Не спрашивал о смысле жизни — я больше его не провоцировала. Мы просто сидели молча довольно долгое время, и я все это время продолжала злиться. Слезы жгли глаза, рыдания подступали к горлу, но я не плакала. Хотя мне безумно было себя жаль.
Наконец Арнольд прервал молчание:
— Ты знаешь, кто получил поджелудочную железу Майкен?
Мне пришлось прокашляться перед тем, как ответить:
— Нет. То есть да. Медсестра с четырьмя детьми.
Арнольд наклонился и взял со столика рядом с креслом папку. Из нее он достал фотографию и протянул мне:
— Конечно, не она одна обязана своей жизнью Майкен. Другие люди получили ее сердце, легкие, почки — по-моему, у нее оставалась только одна печень. А другие органы будут храниться в банке на экстренный случай. Одно тело может спасти жизни восьми человек. Органы хранятся в банке, пока кому-то не понадобится пересадка и у донора и реципиента совпадут группы крови. Разумеется, все операции по пересадке выполняются высокопрофессиональными специалистами. А это, — указал он, — реципиент поджелудочной железы Майкен.
Он откинулся на спинку кресла.
На фотографии я увидела женщину с четырьмя детьми дошкольного возраста, двое из которых были близнецами. Женщина выглядела усталой и изможденной, намного старше своих лет. Оплывшее лицо ее выдавало болезнь.
— Это мать-одиночка, — пояснил Арнольд, — ее партнер, отец детей, погиб в результате несчастного случая два года назад. У нее нет ни братьев, ни сестер, ее престарелая мать страдает старческим маразмом и требует постоянного ухода. Фотография сделана недавно. Старшей девочке шесть лет, близнецам только что исполнилось четыре, а младший еще не родился, когда погиб отец. У женщины диабет в первой степени. Не наследственный. Я не очень разбираюсь в деталях, но у поджелудочной железы две функции в организме: она производит естественный инсулин, а также другие вещества, необходимые для нормального пищеварения. У этой женщины всегда были проблемы с инсулином, а последнее время начались проблемы и с пищеварением тоже. Она не может ни пить, ни есть, как нормальные люди, и получает питательные вещества через капельницу. У тебя нет детей, и тебе сложно представить, каково это заботиться в одиночку о четырех детях, когда у тебя на руках еще престарелая мать, когда к тебе постоянно прикреплена капельница, то и дело тебе делают уколы и заставляют глотать таблетки.
Вообще-то я была вполне в состоянии все это себе представить. Более того, я была бы рада оказаться на ее месте, точнее, поменяться с ней местами. С ней, с этой прежде времени состарившейся, уродливой, больной женщиной. И я скучала по моей маме. Мне было бы плевать, стань она старой и беспомощной, только бы она была жива. Я бы с удовольствием до изнеможения заботилась бы о ней и о четырех детях, волоча за собой капельницу, потому что какая бы это ни была жизнь, но это была жизнь. Даже если кому-то она и показалась бы адом. Арнольд тем временем продолжал:
— И самое важное: без пересадки ей недолго бы осталось. Речь шла о месяцах, в лучшем случае — о годе. Теперь у нее есть все шансы увидеть, как вырастут ее дети. Вряд ли она проживет долгую жизнь, но она успеет выполнить свой долг родителя перед детьми. И все это благодаря поджелудочной железе человека, у которого не было никого, ради кого стоило жить.
Я ничего не сказала. Только смотрела на фотографию. Старшая девочка в очках улыбалась в камеру открытой радостной улыбкой. Открытой еще и потому, что несколько молочных зубов уже выпали. Близнецы выглядели хмурыми, они сидели по разные стороны от старшей сестры, но склонив головы друг к другу, словно между ними была таинственная магнетическая связь. Младший сидел у мамы на коленях, маша ручонкой в воздухе — наверно, его попросили помахать в камеру — и пытаясь доверчиво заглянуть маме в глаза. Сколько любви и беспомощности было в этой картине. Женщина устало улыбалась в камеру. Казалось, ей было трудно удерживать голову прямо.
Я долго смотрела на фотографию, не в силах отвести от нее взгляда. Что-то удерживало меня, что-то в старшей девочке, ее радостная улыбка, ее взгляд из-под очков: взгляд ясный и уверенный, какой бывает только у детей пяти-семи лет, когда им кажется, что они — хозяева мира. Потом эта уверенность исчезает под давлением взрослых медленно, но верно, пока от нее не останутся лишь жалкие осколки.
Арнольд прочистил горло:
— О чем ты думаешь, когда смотришь на эту фотографию?
— Об этой девочке.
— Девочке?
— Мне бы хотелось, чтобы у меня была девочка, — ответила я едва слышно — не знаю, услышал ли он меня.
Но он не попросил повторить.
Сеанс подошел к концу. Я в последний раз посмотрела на девочку и вернула фотографию Арнольду. Встав, я подошла к двери, но, взявшись за ручку, повернулась и спросила:
— Майкен видела эту фотографию?
— Конечно.
— А она — реципиент — знает о Майкен?
— Нет.
— Почему?
Арнольд всплеснул руками:
— Так положено. Это против этики.
— Конечно, — кивнула я, попрощалась и вышла из кабинета.
8
Пока шла выставка Майкен, я каждый день приходила туда и подолгу стояла перед картинами. Я заходила в темный грот, где вода капала в углубление в камне. Это стало своего рода ритуалом, как посещение кладбища или алтаря для жертвоприношений. В память о Майкен.
Когда выставка закончилась и картины сняли, я пошла к директору выставочного зала и спросила, нельзя ли мне забрать ту маленькую картину с зародышем. Он сказал, что можно, нужно только уладить некоторые формальности и подписать кое-какие бумаги. Через несколько дней мне разрешили забрать картину домой. Я повесила ее на стену над письменным столом. Он смотрел на меня своими невидящими глазами и ухмылялся. «Быть или не быть…»
Потом я достала исписанные листы бумаги из папки на столе, где они лежали нетронутыми со дня смерти Майкен. Я включила компьютер, села в мое новое и, вероятно, весьма дорогое кресло с подлокотниками и высокой спинкой и дописала рассказ о женщине, которая произвела на свет уродца, Он закончился тем, что ребенок умер через три дня после родов и все вернулось на круги своя; никаких вопросов, никаких «если», только пять лет, которые оставались женщине на то, чтобы попытаться перейти в разряд «нужных».
В середине марта в отделение привезли шесть новых «ненужных». Их прибытие отметили праздником с ужином, развлекательной программой и танцами. У меня появились новые друзья как среди новоприбывших, так и среди старых жильцов. Кажется, даже в двадцать лет у меня не было стольких друзей и такого широкого круга общения, как сейчас.
Больше всего времени я проводила с Эльсой. Мы вспоминали детство, сплетничали о наших бывших одноклассниках, учителях и соседях.