После еды я устроилась в кресле, а Юханнес на диване. Мы пили чай.

— Расскажи о твоей собаке, — попросил Юханнес.

На глаза тут же набежали слезы, в горле встал ком. Стало трудно говорить, Юханнес все понял и добавил:

— Только если ты хочешь, Доррит.

Но я рассказала. Рассказала о Джоке и моей любви к нему. Юханнеса не рассмешил тот факт, что я говорила о любви к собаке или любви Джока ко мне. Он слушал внимательно все, что я говорила. Я все говорила и говорила. О саде, о доме, даже о Нильсе.

Потом Юханнес рассказал мне о женщине, в которую он был влюблен, когда ему было пятьдесят лет — ровно столько, сколько мне сейчас. Он был очень счастлив с ней. Они даже жили вместе. Но, забеременев, подруга его бросила.

Когда она сказала, что беременна, я так обрадовался. Я страшно гордился тем, что мне предстоит стать отцом. Но как-то, вернувшись с пробежки, я обнаружил, что ее туфли и куртка исчезли, гардероб опустел, с полочки в ванной пропали все туалетные принадлежности. Не было ни компьютера, ни фотографий, ни ее любимых книг. Все исчезло. Мое сердце превратилось в кусок льда. Я больше не мог любить. Не мог заниматься любовью. Не мог даже подумать о близости с другим человеком. А время шло. Мне стукнуло шестьдесят — и вот я здесь. На стеклянной горе. Точнее, в стеклянной горе.

— И что ты сейчас чувствуешь? — спросила я.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Юханнес, хотя по его лицу прочитала, что он все понял.

— Сейчас ты смог бы?

— Смог что? — спросил он с улыбкой, словно поддразнивая меня.

Я смутилась.

— Ну… ты знаешь… — пробормотала я.

У меня горели щеки. Наверно, я покраснела от смущения.

Мы оба молчали. Потом он сказал:

— Доррит, иди сюда.

Он сказал это мягко, без тени приказа в голосе, но твердо, голосом человека, знающего, чего он хочет, и у меня внутри все сладко заныло. Это было как когда-то с Нильсом: он тоже иногда говорил очень уверенно, по-мужски. И эта интонация, интонация мужчины, который знает, чего он хочет, всегда оказывала на меня такой эффект.

Меня всегда возбуждали уверенные в себе мужчины, способные демонстрировать свою власть не криками и побоями, но одним ровным звучанием низкого хриплого голоса. Меня всегда возбуждали мужчины, умевшие управлять ситуацией, мужчины, обладавшие надо мной властью. И вот я сидела в кресле Юханнеса, и сердце билось и пульсировало в груди. Меня бросило в жар, щеки горели, глаза слезились. Меня словно лихорадило. Но я ничего не ответила, только сидела в кресле, пытаясь понять, что со мной происходит.

— Я хочу, чтобы ты села рядом со мной, — повторил Юханнес тем же мягким, но полным решимости тоном, и я почувствовала на себе его взгляд. — Я хочу, чтобы ты сделала это сейчас, — добавил он.

— Почему? — охрипшим от волнения голосом выдавила я.

— Ты знаешь, — ответил он. — Иди сюда.

Я попыталась встать с кресла и сделать эти три шага до дивана, но тело не слушалось меня, я превратилась в один беспомощный, безвольный комок нервов — хотя постойте, не безвольный, потому что я знала, чего хочу. Я хотела его так, что мне было больно от этого желания, но я просто не в силах была пошевелиться. И тогда я сдалась.

— Тебе придется самому прийти ко мне, — прошептала я.

И он пришел. Не говоря ни слова, Юханнес встал, подошел к креслу, поднял меня на руки и отнес на диван. Я позволила этому мужчине отнести меня и устроить среди подушек. Я позволила ему поцеловать меня, и я ответила на поцелуй. И как ответила! Мои изголодавшиеся губы жадно ласкали его губы, я сосала его язык, как жаждущий влаги молодой ягненок сосет травинку. Я не сопротивлялась, когда он расстегнул мои платье и лифчик, стянул с меня колготки и трусики, пока я не осталась лежать обнаженная под его голодным взглядом. Я позволила ему ласкать мою кожу. Своими ищущими руками Юханнес гладил каждый сантиметр, словно в поисках шрамов или других следов на моей груди, руках, шее, животе, бедрах, ягодицах. Я не сопротивлялась, когда он склонился над моими раздвинутыми бедрами, я ничего не сделала, когда он начал языком ласкать мой клитор. Я просто лежала, отдавшись этим почти забытым ощущениям. Я еще не успела перевести дыхание от мощного оргазма, как он уже входил в меня, опираясь на руки. Сначала он двигался очень медленно, потом все быстрее, все глубже и глубже проникая в меня. Он брал меня. Брал, не заботясь о том, что я думаю и чувствую, брал меня как в последний раз: с яростью, как пещерный человек, как какой-нибудь неандерталец, как настоящее животное. И я позволяла ему. Позволяла брать меня снова и снова, и это было… нет, невозможно передать словами, как это было…

Я не думала, что в отделении можно заниматься сексом. Мне казалось, что у людей просто нет желания им заниматься: от страха, от стресса или из-за того, что за ними круглосуточно наблюдают, лишая права на какую бы то ни было личную жизнь. Но к тому моменту, как это случилось, я уже привыкла к тому, что за нами всегда и везде наблюдали, и перестала обращать на это внимание. Нет, забыть про камеры, конечно, было невозможно, но они превратились в такую же неотъемлемую часть нашего существования, как сон. Они больше не воспринимались как что-то экстраординарное, неестественное. Это было как с верой в бога, когда религия так прочно вошла в повседневную жизнь человека, что люди поверили и смирились с тем, что всевидящее око Бога непрестанно следит за ними и что он знает все, что они делают, думают и чувствуют, и не стоит даже пытаться от него что-то скрыть.

Мы занимались любовью с Юханнесом. Жадно, бесстыдно, перед поднятым занавесом. Мы занимались любовью весь вечер после ужина и большую часть ночи. И следующим вечером тоже, и последующим, и все другие вечера тоже. Мы были вместе. Мы стали парой. И мы занимались любовью. Занимались любовью, ничуть этого не стесняясь. Юханнес был соблазнителем, брал инициативу в свои руки. Он брал, а я давала, предпочитая пассивную роль активной. Это было так, словно я снова оказалась в постели с Нильсом, только лучше, свободнее. Мы с Юханнесом жили вдали от общества, и нам больше не нужно было заботиться о том, кто и что о нас подумает.

Нам не нужно было разлучаться из-за того, что Юханнесу надо было идти домой к своей постоянной партнерше. Ведь ею была я! Мы не могли съехаться и жить вместе; в отделении это было запрещено, — но мы могли ночевать друг у друга ровно столько, сколько нам вздумается. И на этот раз я не была «другой женщиной», я была просто Женщиной, Я наслаждалась этим. Господи, как я этим наслаждалась! Мы могли идти рука об руку с Юханнесом на глазах у всех, и все воспринимали нас как пару. У нас даже были общие друзья: Эрик, Алиса, Лена… Мы ужинали с другими парами. Для меня это было в новинку — быть приглашенной на ужин со своим мужчиной. Я больше не была пятым колесом в телеге, нет, я была такой же желанной гостьей, как и все остальные.

С Нильсом и с теми, кто был у меня до него, все было по-другому: мы никогда не встречались с друзьями, никто из их семей или знакомых не знал о моем существовании, и никто из моих друзей не знал о них. Не только потому, что у них были законные жены, но и потому, что то, что мы делали, не приветствовалось обществом.

Нильс, как и любой другой мужчина, который оказался бы на его месте, нарушал все возможные законы. Нильса и таких, как он, могли привлечь за притеснение женщин или за использование силы.

Нильс… Наши свидания обычно начинались с того, что он колол для меня дрова, или подстригал лужайку, или обрезал деревья, пока я на кухне готовила нам обед. Случалось, что он менял мне покрышку на автомобиле, чинил трубы и замазывал трещины на фасаде дома. А я выражала благодарность, надевая сексуальные наряды, готовя вкусный обед и красиво накрывая на стол.

Это было особое чувство — стоять на кухне в переднике поверх красивого платья, под которым было надето изящное нижнее белье, и готовить еду для моего любимого — моего настоящего мужчины, — пока он на холодном ветру колет дрова с такой легкостью, словно щелкает орешки. Нильс за час мог наколоть столько дров, сколько я за день.