Испытав в жизни немало страданий и горести, она никогда так не опускалась, никогда не теряла веры в свою звезду и в свое право на счастье. Это было крайне тяжелое зрелище, особенно для того, кто пока ничем не мог помочь, кроме дружеского участия и призывов не терять надежду.

– Я и так больна. Не могу сомкнуть глаз. Тотчас представляю, что это в последний раз. И что я вижу, уходя из этого мира? Не прелестное лицо моего сына, не зеленые луга или цветущие яблони. Эти стены, решетку и грязь. Этих мерзких людей… настоящие отбросы человеческие.

– Ну, в данный момент ты видишь всего лишь меня. Я, разумеется, не претендую на звание святого, однако все же не могу равнять себя с милыми аборигенами.

– Ты единственный и самый достойный из всех людей, которых я знала, – с непоколебимой убежденностью ответила Бетти. – Помню, когда увидела тебя впервые, я подумала: «Господи, такой маленький и беспомощный!» Но какими мудрыми глазами ты смотрел на все несправедливости, которым подвергался. Ты всегда был и остаешься самым верным другом, единственным другом.

– Ну вот, благодарствую, сестрица. Впредь буду знать, к кому обращаться за справедливой рекомендацией на мой счет! – Корки говорил уже шепотом. Он смотрел, как слипаются веки Бетти.

– Нет, не смогу я уснуть. Вчера весь день и ночь проливала слезы. Не смогу и сегодня.

– Вот именно сегодня и будешь спать как… ребенок.

– Ты хотел сказать как мертвая, – сквозь сон улыбнулась Бетти.

Но вдруг она открыла безумные глаза и тихим голосом произнесла:

– Рождена в Ньюгейте безымянной воровкой. Здесь же дни свои кончу, тоже без имени. Одно хорошо, сына я родила, будучи честной женщиной, и имя у него от честного отца. Может, хоть он избегнет такой же участи, как моя и моей матери.

Это было похоже на бред, а не на речи вменяемого человека. К облегчению Корки, она тут же уронила голову на подушку и забылась тяжелым сном. Прождав еще немного и вполне убедившись, что Бетти крепко спит, он встал. Еще раз проинспектировав комнату, Корки вышел в коридор.

Тюремщик запер за ним дверь и проводил к надзирателю. Тот был вне себя, не чая уж и дождаться, когда джентльмен изволит оставить даму. Дело в том, что настал час, когда мамаша Уайли должна была привести своих девушек.

Содержательница нелегального публичного дома дважды в неделю привозила проституток в Ньюгейт, где они предлагали свои сомнительные услуги арестантам, имевшим достаточно монет для удовлетворения своих нужд. Часть заработка девушек перекочевывала в карманы Одноглазого Робинсона.

– Милорд, – предупредительно бросился надзиратель к джентльмену.

– Никого к ней не допускать, – отдавал распоряжения Корки. – Особенно священника. В случае перемены в положении известной вам дамы немедленно известить меня запиской по этому адресу.

Взяв бумагу и увидев адрес, надзиратель воспылал прямо-таки отеческой любовью к жителю такого дворца. О, вне всяких сомнений джентльмен может положиться на Уильяма Робинсона! Будьте уверены, ваше сиятельство! Поморщившись, Корки кивнул на прощание и вышел из Ньюгейта во второй раз за этот день.

– Писем из Шотландии нет? – спросил он Ролли, вернувшись домой. Впрочем, в отрицательном ответе он был уверен. Никакой дилижанс не преодолеет северную дорогу за два дня.

– Никак нет. – Мистер Ролли уже перестал удивляться поведению своего господина. Какие письма? Их ждать еще недели две, не меньше. И то если разбойники не нападут на почтовую карету. Они теперь не боятся ничего и не уважают даже королевский герб.

«Чего еще ожидать от сумасшедшего, загубившего такой камзол! Кафтан, тридцать восемь фунтов стерлингов, – продолжал терзать себя Ролли, помогая разоблачиться хозяину. – Золотистые кружевные манжеты, сорок четыре фунта. Французские перчатки, пропитанные ароматом жасмина, тридцать шиллингов за пару. Шейный платок, чудеснейшего голландского полотна, почти уже мой! А прекрасный парик, двадцать два фунта, к тому же совсем недавно было заплачено десять шиллингов за его чистку у парикмахера…»

– Что леди Фрэнсис?

– У себя. Просила навестить по прибытии.

– Что ж ты молчал?

– Прошу прощения. Я увлекся воспоминаниями о том, как красочно Нэд и Томми описывали Кола Врэтса.

Пройдя на половину Фрэнсис, Корки застал ее перед зеркалом. По краям столика стояли две свечи в серебряных подсвечниках искусной работы. Все предметы на столике были сплошь из серебра – коробочки для мушек, пудреницы, креманки с притираниями, великолепные гребни.

– Корки, – увидев посетителя в холодной грани зеркала, Фрэнсис протянула ему руку. – Ты сегодня был так занят! Приятно, что для меня все же нашлась минутка.

Она сидела в манто, которое пока не всякая юная модница отваживалась надевать. Блестящая в свете свечей голубая ткань удивительно сочеталась с цветом глаз леди и делала ее настолько легкой и воздушной, что Фрэн казалась просто сотканной из прохладного голубого эфира. Открытая спереди мантия с V-образным вырезом до самой талии обнажала украшенный вышивкой и кружевами корсет.

– Вы прекрасны, мадам, – не удержавшись, воскликнул Корки.

– Я знаю, – улыбнулась Фрэнсис, поправляя маленькие завитки блестящих золотых волос около ушей и откидывая за спину «сердцеед» [33].– Что делал, где был?

– Была встреча с графом Денвером, – пожал плечами Корки, зная по опыту, что его пригласили скорее слушать, чем рассказывать. И действительно, леди начала говорить сама.

– Умница этот молодой Денвер, далеко пойдет. Слышал бы ты, какие сплетни ходили о его деде во времена оные! А я только что от герцога Бедфорда. Леди Фитцгардинг развлекала сегодня общество не щадя себя. Как обычно, старушка несколько увлеклась напитками, а затем и вовсе потеряла всякий контроль над собой. Нелестно высказывалась о новой моде на манто, не правда ли, оно великолепно! – пригласила еще раз восхититься чудесной вещицей Фрэн. – И это при леди Саре [34], прошу заметить, которая только что рассказала о терзаниях королевы по поводу того, какого цвета манто надеть на бал.

– Как суаре на Темзе?

– Мило. Лодочники закидали меня похвалами. Не знаешь случайно, что они могли иметь в виду, называя даму «аппетитной»? – озабоченно спросила она.

– Это значит, что ты произвела на них впечатление, – улыбнулся Корки. Растянувшись на кровати, под мерный щебет леди он едва не засыпал.

– Хм… Ну, я так и объяснила этому… Бернарду де Мандевиллю [35].– Она наморщила лоб, вспоминая фамилию. – Меньше я преуспела в объяснении сему пытливому мужу, задавшемуся благородной целью изучить дикие обычаи островитян (то есть нас), смысл закона, по которому лодочникам на Темзе позволено говорить все что вздумается, пусть даже и самому королю, и никто обижаться не смей!

– Вероятно, он снискал у них несколько иные отзывы, чем ты, – лениво предположил Корки.

– Это верно. Но точно не знаю, я закрыла уши. Ммм, как ты полагаешь, что, если я закажу Годфри Нэллеру [36] свой портрет аля неглиже? Мне понравилось, как он изобразил Джона Драйдена в домашнем платье и тапочках. А у меня только парадные портреты, ужас какие скучные.

– Ты будешь великолепна, – одобрил Корки.

– Льстец, – довольно улыбнулась Фрэнсис. – Ну поди уже! Завтра опять урок фехтования, не забудь.

Но вот Корки снова остался один на один с бедами, обрушившимися на него. Сначала пожар в замке Энгуса. Что, если Хэтти не спасли? Бедная слепая девочка. Он даже не простился с ней толком в последний раз. Надеялся, что вскоре вернется в замок… возможно, надолго.

Хэтти, Фрэнсис, Бетти. Только бы знать, что они в безопасности, живы и здоровы, – вот и все, что ему надо. Он не стремится обладать ими, он не желает любить их. Он даже, напротив, всячески старался отстраниться от них, чтобы не делать их зависимыми от такого ненадежного и не властного над миром человека, как всеми презираемый бастард.