Но сначала раздался другой, непривычный, режущий ухо голос, отвратительный и невнятный:
— Я никогда не говорила потому, что, по замыслу того, кто меня создал (черт его подери!), у меня и не должно было быть языка. Такой уж я родилась во второй раз, когда он вернул меня с того света, после того как я умерла, на том далеком скалистом острове, где холодные волны бьются о каменистые берега. Как холодно, — продолжал говорить этот голос, — о, как холодно там было…
Публика слегка зашевелилась, не в силах разобраться, было ли это хитро задуманное представление или перед ней действительно стояла обезумевшая женщина. Люди начали переговариваться. Я услышал негромкий нервный смех.
Мария уже стояла лицом к аудитории, широко расставив ноги. Во всей ее позе чувствовалось напряжение, голова была высоко поднята. Я посмотрел на Уиллера, который продолжал сидеть в кресле, — он был в растерянности. Однако опытный шоумен, умело скрывал свои чувства от публики. Представление шло не по плану. Он, видимо, надеялся, что все как-то выправится само собой или что он сможет направить действие в надлежащее русло. Но этого не случилось.
— Черт бы его побрал! — повторила Мария. Тут Уиллер вскочил на ноги.
— Мария, дорогая… скажи мне правду… — сказал он, однако просьба его утонула в потоке ее слов: она продолжала говорить, на этот раз голосом маленькой девочки, ребенка, и теперь уже на французском.
— Первое, что я запомнила, — это свет, — рассказывала она. — И я вышла из темноты на свет… Холодно, очень холодно… — И вдруг она заговорила по-другому, очень приятным голосом низкого регистра, который (увы!) был очень и очень похож на голос Виктора Франкенштейна. — Потом я увидела склонившееся надо мной темное лицо. Лицо любовника, лицо того, кто меня создал. Лицо Виктора, который любил меня, потому что это он меня создал. Создал, потому что любил.
То неразборчивое лепетание, с которого Мария начала свой рассказ, вернулось вновь. Казалось, будто это голос пьяницы, разразившегося пьяной тирадой.
— Я знаю, что сделал этот злодей! Он взял того другого, которого он тоже создал, моего любимого, моего Адама, и стал бить его и держать в заточении, а потом увез его, увез далеко, совсем далеко, в какую-то пустыню, и оста вил там одного. А я все равно знала, где он… Адам, мой милый Адам… Всегда знала, где он, знала, какую боль он испытывает. С того самого мига, как я открыла глаза на этом далеком острове и увидела лицо того, кто меня создал, я уже знала, где мой Адам, я всегда чувствовала, далеко он или близко. Будь проклят этот Франкенштейн! Будь он проклят!
Уиллер, стоявший теперь рядом с Марией, старался ее остановить. Но она продолжала, теперь уже злобно имитируя голос Виктора:
— Я дал тебе жизнь, моя дорогая, и тебе суждено было стать подругой и невестой другого моего создания, но он тебя не получит. Ты будешь моей.
Какая-то женщина в зале пронзительно закричала. Один мужчина поднялся на ноги и воскликнул:
— Ересь! Что за ересь она несет?!
Голос его затерялся в шуме других выкриков. Затем все перекрыл еще один пронзительный крик женщины. Я подумал о родителях Виктора, которые сидели в этой толпе и слышали всю ту клевету, которая звучала сейчас в адрес их сына.
Обернувшись, я увидел, что они неподвижно сидят на своих местах и на лицах их застыл ужас. Я посмотрел на миссис Джакоби. Она сидела, прикрыв рот рукой, и шептала:
— Неужели это правда? Разве может все это быть правдой?
Я схватил ее за руку. Она пребывала в оцепенении.
— Помогите мне остановить все это! — обратился я к ней.
Мортимер тем временем тянул женщину за другую руку, стараясь поднять ее на ноги. Он понял, что у Уиллера недостанет смелости справиться с тем ужасом, который он сотворил (Мария при этом продолжала изливать на нас потоки слов), и нам надлежало как можно достойнее (если о каком-то достоинстве могла здесь идти речь!) выйти из сложившейся ситуации: взять Марию и увести ее отсюда. Однако ее ужасный монолог тем временем продолжался.
Правду говорила она или нет? Было ли это результатом ее длительного молчания или выходом сдерживаемых до этой минуты галлюцинаций, перешагнувших в конце концов через границы разума, хлынувших на простор и затопивших всех нас? А может, все это было правдой?
Движение среди публики продолжалось. Некоторые уходили из зала. Раздался крик какого-то мужчины:
— Неужели никто не может это прекратить? Возникла опасность, что люди набросятся на Марию или на Уиллера, а возможно, и на обоих. Она вновь заговорила, и на этот раз у меня не было никаких сомнений, что я услышал голос Виктора. Он звучал низко и глухо:
— Дорогая моя, любимая! Я не хочу причинить тебе боль. Но теперь ты моя… Моя навеки! О любовь моя, прости!
— Что же это творится! — воскликнул я и потянул за руку бывшую компаньонку певицы. — Встаньте, миссис Джакоби, помогите мне прекратить это сейчас же!
Но миссис Джакоби не сдвинулась с места. А Мария продолжала, на этот раз снова чистым и ласковым голосом:
— Он бил моего возлюбленного. Он непрестанно избивал его, держал его в холоде и темноте. Он говорил, что я должна принадлежать ему, потому что это он меня создал. Но я этого не хотела. Я ничего не знала, не знала самою себя. Знала только одно: не хочу принадлежать ему. Поэтому он и увел его, моего Адама, и много-много дней и недель держал его в цепях на корабле, отплывавшем к дальним берегам. А потом он был очень добр ко мне… он, мой создатель… и я привыкла к нему, потому что он кормил меня, и заботился обо мне, и старался сделать так, чтобы я его полюбила. Он сказал, что он мой бог, и я должна его почитать и любить… Но я все равно желала настоящей любви, любви человека, для которого он меня создал. — И тут голос ее стал жестким и грубым. — Он дал мне что-то выпить, и я заснула. А потом начался пожар, большой пожар. — Она резко закричала: — Горим! Горим! Дверь не открыть! Это он ее запер. Тот, кто меня создал. Но где же он, мой создатель? Спаси меня! Спаси! Лицо его за окном. Он смотрит, как я горю. Смотрит, как я горю! — Мария задрожала и закрыла лицо руками.
В зале раздался крик. Какой-то джентльмен уронил стул, выводя из зала даму. У возвышения, на котором стояла Мария, собралась целая толпа. Певица выпрямилась.
— Я оказалась совсем в другом месте, — продолжала она. — Там меня били и выгоняли на улицу — требовали, чтобы я им пела. Говорить я не могла. Ничего не могла сказать. Не знала слов. Виктор оставил меня без слов.
Какой-то джентльмен уже стоял на сцене и возмущенно обращался к Уиллеру. Но тот продолжал беспомощно сидеть на стуле, обхватив голову руками. Я поднялся, около меня стоял Габриэль Мортимер. Мы взялись за руки и пошли вперед, к Марии, готовые прорываться через толпу, если это потребуется. Я успел схватиться другой рукой за миссис Джакоби и теперь тащил ее за собой. Так мы подошли к Марии, а она тем временем продолжала:
— Я все-таки отыскала слова, хоть и не могла произнести их. Они появились из пустоты, из ничего, потому что и сама я была ничем. У меня не было начала… был только Виктор… и какие-то тени в моем сознании… Просто тени, поле и мать… улицы большого города, какой-то человек… и темная вода, которая затягивает меня куда-то вниз.
Мы все: Мортимер, миссис Джакоби и я — остановились на подмостках, так как Мария вытянула вперед руки, будто она была режиссером всего этого действия. Затем она произнесла своим ясным и чистым голосом, как будто вняв наконец голосу разума:
— И вот вы, лорды, леди и джентльмены, теперь меня слышите. Я говорю, но все равно я — ничто. Виктор Франкенштейн сотворил меня из ничего. Он попытался меня убить, потому что я — ничто. А теперь я разрушила всю его жизнь, разрушила его семью, работу и его самого. Да, он скоро умрет.
Тут она залилась смехом, легким и веселым, как будто кто-то произнес милую шутку. Но смех этот становился все сильнее и сильнее, он был все менее контролируем, а мы с Мортимером, увлекая за собой миссис Джакоби, тем временем поднялись на сцену. Пожилая леди вдруг оттолкнула мою руку и бросилась к Уиллеру со словами:
