Свет дня померк для меня, когда я закончил читать письмо. Я выехал через поля к угольным разработкам в весьма мрачном расположении духа. Я смотрел на окружавших меня мужчин, женщин и их детей и на их нелегкий труд. Эти грустного вида люди в своей почерневшей от работы одежде произвели на меня еще более угнетающее впечатление.

Я бы очень обрадовался, если б в письме Уиллера была хоть какая-то зацепка, которая позволила бы мне отмахнуться от соблазна поехать в Лондон. Но полученные мной известия, напротив, не давали мне права оставаться более в стороне. Ведь это я нес ответственность за результат эксперимента, это была моя идея попытаться заставить Марию заговорить.

Оба этих типа, вызывавших у меня неприязнь, — Габриэль Мортимер и его странный компаньон Джон Нотткатт _ предлагают выставить Марию на всеобщее обозрение — так выставляют уродца перед праздной толпой. Мортимер, очевидно, решил, что это прибавит ей — и ему! — славы. Нотткатт, как я полагаю, был движим простым любопытством: так мальчишка тыкает палочкой в муравейник, чтобы посмотреть, как начнут разбегаться насекомые. Уиллер же зарабатывает себе немалый капитал, общаясь с сильными мира сего, и подвергать риску свое благосостояние, он, конечно же, не желает. Получается, что Мария Клементи со всех сторон окружена негодяями и трусами.

Я на неделю избавил себя от того лихорадочного возбуждения, ужаса и таинственности, которые окружали Виктора Франкенштейна, теперь же меня неотступно тянули назад. От этого никуда не уйти. Если я собираюсь ехать завтра, то необходимо поставить в курс дела семью и сообщить об этом Корделии. Именно это я и сделал. Мне пришлось заверить их, что поездка моя займет всего лишь несколько дней, а потом я сразу же вернусь. Лица у всех вытянулись. Все выразили сожаление по поводу того, что я вынужден вновь ехать в Лондон. В глаза Корделии я не мог смотреть. В течение дня она почти не разговаривала со мной.

Вечером, когда я одевался на бал, Корделия вошла в мою спальню и без лишних церемоний села на постель, глядя, как я натягиваю фрак. Она сказала:

— Джонатан, тебе обязательно ехать в Лондон? Нельзя ли отложить это дело? А может, все удастся уладить и без твоего участия?

— Боюсь, что мне необходимо поехать, дорогая, — сказал я, чувствуя себя лицемером и из-за этого злясь на самого себя.

— Может, тебе наскучило в деревне? — спросила она.

— Дорогая моя Корделия, это мой дом, и здесь собрались все те, кто дорог мне больше всего на свете. Уверяю тебя, я еду потому, что убежден — в этом состоит мой долг, а отнюдь не из-за того, что мне самому этого хочется.

Однако, говоря это, я понимал, что страстное желание заглянуть в каждый уголок на земле уводило меня сейчас из родного дома. Человек моего склада спустился бы и с небес, чтобы посмотреть, какое действие может оказать гипноз на Марию Клементи. Сейчас я бы выбрал иной путь, но тогда я был молод и горяч, и Мария влекла меня против моей воли. Я и не подозревал тогда, какие опасности представляет для человека подобный соблазн.

Корделия поднялась, чтобы перевязать мне галстук, и сказала в обычной своей манере:

— Я боюсь за тебя, Джонатан. И боюсь не только из-за того, что убийца до сих пор на свободе и бродит поблизости от своих жертв, — хотя и одного этого уже было бы достаточно для опасений. Я боюсь потому, что чувствую во всем этом нечто зловещее, от чего по спине у меня пробегает дрожь. С самого начала я это чувствовала, а теперь все стало еще хуже. Понимаешь ли ты, как я боюсь за тебя?

После этих слов я заключил ее в объятия, а о том, что за этим последовало, я не буду рассказывать. Тщеславие опять завело меня на ложный путь, ибо я подумал, что главной причиной, по которой она не хотела моей поездки в Лондон, было опасение, что я не устою перед чарами мисс Клементи. На самом же деле инстинкты не обманули мою Корделию: она боролась с бушевавшим во мне демоном любопытства, этим дьявольским, еретическим, неодолимым желанием знать.

Когда мы спустились вниз, чтобы выпить перед балом по чашечке чая с хлебом и маслом, я сказал Корделии:

— Большим утешением для меня будет то, что вы с Флорой находитесь здесь, в безопасности, вместе с моей семьей, которая уже приняла вас, как родных.

— Должна признаться, мои мысли о тебе не будут столь же спокойными, — только и ответила она, заставив меня тем самым почувствовать еще большую неловкость. А попросту говоря, показав мне, какой я негодяй.

Чаю мы все же выпили. Нам удалось убедить отца сопровождать нас на бал, и он оделся в свой костюм бутылочного цвета, который неизменно доставали для особо торжественных случаев. По весьма легкомысленному замечанию Арабеллы и Анны, облачение это, должно быть, впервые увидело свет при дворе королевы Анны. Леди удалились, чтобы еще раз перед тем, как отправиться в путь, взглянуть в зеркало, и нам с отцом пришлось остаться вдвоем среди пустых чайных чашек. Мы достали бокалы, чтобы выпить по глоточку красного вина, после чего отец, обращаясь ко мне, довольно резким тоном проговорил:

— Слышал, ты завтра нас покидаешь, Джонатан. Что-то я тебя не понимаю. Хочешь, чтобы я поверил, будто ты собрался преодолеть сотни миль при такой погоде, чтобы присутствовать на сеансе гипноза, и при этом ты намерен оставить очаровательную женщину, которую решил сделать своей женой и с которой провел здесь всего несколько дней?! Я рассчитывал на тебя, надеялся, что ты поможешь мне в управлении имением. Но гораздо важнее не это. Ты нужен миссис Доуни — вот в чем дело. У меня складывается впечатление, что ты сошел с ума.

— Видишь ли, отец, я должен поехать, — сказал я.

Надеюсь, ты не собираешься влюбляться в эту за морскую танцовщицу, — сказал отец, попав в самое яблочко. — Немая красотка — большой соблазн для мужчины, но призываю тебя — будь стойким. Я возлагаю большие надежды на твою женитьбу, и прибытие очаровательной Корделии Доуни наполнило радостью мое сердце. Лучше женщины не найти, будь у нее хоть десять тысяч фунтов годового дохода. Боюсь, миссис Доуни воспримет твой отъезд как знак того, что ты ее отвергаешь. А она, право, этого не заслужила! Мне бы очень не хотелось, чтобы ваша женитьба расстроилась.

— Этого не произойдет, отец, — заверил я его, что еще более испортило мне настроение, ибо я наполовину солгал, хотя и не хотел себе в этом признаваться, — именно это больше всего и выводит человека из себя. К тому же отец мой поверил тому, что я сказал, а от этого мне стало еще тяжелее.

Бал оказался превосходным, однако я не буду здесь описывать свечи, платья дам или музыку. У меня возникло ощущение, что Корделия держала меня на расстоянии, и мне не особенно приятно было смотреть, как легко она отплясывала польку или котильон с местными кавалерами. Хорошо еще, что в те времена в нашем отдаленном уголке вальс считался неприличным танцем, ибо, если б я увидел, как она кружится в чьих-то объятиях, ничто не удержало бы меня от взрыва. Как бы то ни было, вид Корделии, весело танцующей с другими кавалерами, не прибавлял мне радости. Мрачное настроение — наш неизменный попутчик, когда мы отправляемся в сомнительное путешествие.

На следующий день я уехал из дому, когда все еще спали.

К полудню я был уже в Лондоне, забрызганный грязью с ног до головы, с лошадью, которая едва не падала подо мной. Отведя измученное животное в конюшню, я направился прямо к месту проживания Уиллера на Фаррингтон-роуд, но его хозяйка угрюмо сообщила, что господин уже ушел: собрал свой саквояж и сказал кучеру в карете с гербом на боку, чтоб тот вез его на Гросвенор-сквер. Я направился на Рассел-сквер в надежде найти Марию, но там мне сказали, что она поехала с визитом в особняк Нотткатта на Гросвенор-сквер. «Так вот где состоится сегодняшнее мероприятие», — подумал я и отправился вслед за всеми на Гросвенор-сквер, в один из самых лучших особняков, сверкавший необычайной роскошью и великолепием. Дверь мне открыл лакей в ливрее, который вопросительно посмотрел на мой заляпанный грязью дорожный костюм.