Мария сидела в низком, обитом парчой кресле, придвинутом к ярко пылавшему камину, искусно выложенному мраморными плитками. Она была миниатюрной женщиной с очень темными волосами, уложенными так, что черные их завитки напоминали прически la victitne[11] или la guillotine,[12] столь популярные удам времен Великой французской революции, названия которых соответствовали их беспорядочному стилю. У Марии же волосы были собраны на макушке в небольшой пучок и перевязаны простенькой красной ленточкой. Завитки обрамляли ее лицо и наполовину прикрывали маленькие красивые ушки. У нее были очень большие темные глаза, обрамленные густыми черными ресницами, овальное лицо, прямой маленький нос и очаровательные розовые губы, изогнутые сейчас в милой улыбке. Носила она простую шляпку бледно-серого цвета и свободное шерстяное платье того же оттенка. Кружевная шаль, накинутая на плечи, узлом была завязана у нее на груди. Если бы не полная достоинства поза, говорившая, несмотря на ее безмятежность, о сильной мускулатуре танцовщицы, Марию можно было бы принять за очаровательную молодую даму среднего класса.
Когда я вошел, глаза женщины были опущены, но, как только ей представили Джонатана Гуделла, она подняла их и посмотрела прямо на меня. Взгляд этот произвел впечатление, отличное от того, которое я ожидал. Глаза Марии, как я уже говорил, были огромными, темными и очень красивыми. Я полагал, что ее взгляд покорит меня, пленит. Я ждал его с нетерпением, предвкушая радость, тот особый эффект, который произведет на меня этот взгляд, когда я впервые посмотрю в глаза Марии Клементи. Однако когда наши глаза встретились, первым испытанным мною чувством было почтение. Я встретился с тем, что мы называем «говорящим взглядом», когда глаза позволяют вам понять эмоциональное состояние собеседника. Он более характерен для женщин, чем для мужчин, ибо у последних взгляд отражает, скорее, работу мысли. Глаза Марии даже не говорили, наоборот — они не нарушали молчания. Также как не нарушала молчание ее речь. Смотреть в них — все равно что глядеть в темные воды тех бездонных озер, какие бывают только на севере. Один испугается, а у другого вдруг проснется смутное желание броситься в их застывшую, неподвижную бездну. Но тот, кто попытается что-либо разглядеть в этих темных водах, не увидит ничего. Здороваясь с Марией, я думал, уж не та ли самая тишина, в которую погрузила Марию немота, породила это величие и спокойствие ее синевато-серых глаз.
По мере того как я, словно загипнотизированный, смотрел в глаза Марии Клементи, восхищение мое начинало перерастать в страх. Я чувствовал, что мне хочется подойти к ней ближе, смотреть на нее снова и снова и никогда не отводить глаз.
К счастью, на помощь мне пришел Виктор, который представил меня компаньонке Марии миссис Джакоби. Услышав свое имя, эта леди встала со стула, что стоял около окна и, пройдя через всю комнату, поздоровалась со мной. На вид этой женщине было лет сорок. Рост она имела средний, при ходьбе держалась очень прямо, смотрела открыто и производила впечатление дамы, обладающей, как говорится, практической хваткой. На нее явно наложила отпечаток жизнь жены военного, которая повсюду сопровождала своего мужа, обустраивала дом в разных местах, справлялась с любыми тяготами и сложностями. Решительный взгляд ее голубых глаз, встретившись с моим, ясно дал мне понять, как, видимо, давал понять и всем остальным, лишь одно: «Глупости здесь неуместны». После того как я поклонился этой даме и пробормотал в ответ, что очень рад ее видеть, миссис Джакоби сразу же направилась обратно на свое место, оставив нас, то есть меня, Виктора и Марию, у камина втроем.
Мы все расселись: Мария устроилась на свое прежнее место, Виктор — напротив нее, с другой стороны камина, а я занял третье кресло между ними двумя. Не имея ни малейшего представления о том, как Виктор проводил предыдущее занятие, я довольно неловко нарушил молчание, заговорив о том, какой сегодня приятный день и как я шел пешком в Челси от моей квартиры. Я говорил медленно, как будто обращался к иностранцу, и от этого, как мне казалось, слова мои звучали глуповато. Мария склонила голову, показывая, что слушает меня и понимает, о чем я говорю, а когда я закончил, одарила меня легкой, очаровательной улыбкой.
К моему удивлению, после моего рассказа Виктор спросил ее на немецком языке, не может ли она встать и подойти к двери. Мария смотрела на него в замешательстве и, покусывая губы, старалась понять, что он говорит. Затем Виктор снова обратился к ней с той же просьбой, но теперь уже на французском, и Мария, улыбаясь, встала и подошла к двери. Затем она обернулась и, продолжая улыбаться, застыла на месте, ожидая, как мне показалось, одобрения Виктора, которое и получила от него в виде ответной улыбки. После этого он обращался к ней на разных языках, многие из которых я и сам не знал, неизменно прося ее сделать самые обыденные вещи. Но ни разу, за исключением того случая, когда он на итальянском попросил ее подойти к окну (но и эту фразу ему пришлось повторить несколько раз, выстраивая ее по-разному), она не шелохнулась в своем кресле и не сделала ни шагу. Все это время Мария смотрела на Виктора не отрываясь, и, казалось, усталость ее возрастала.
Закончив свое тестирование, Виктор обернулся ко мне и спросил:
— Смотрите, разве не любопытно, что мисс Клементи знает английский, французский и, по всей видимости, несколько слов из итальянского, а прочие языки не понимает вовсе?
Я кивнул в некотором смущении. Мария была с нами и, вполне естественно, могла понимать все, о чем мы говорим, тем не менее, мы позволяли себе обсуждать в третьем лице даму, в обществе которой находились. Так иногда ведут себя по отношению к детям или очень старым или больным людям. Подобное поведение в присутствии молодой женщины, хоть и немой, но находящейся в здравом уме, показалось мне странным. Я в свою очередь спросил:
— А говорили ли вы раньше с мисс Клементи на разных языках?
Виктор ответил отрицательно.
Тогда я обратился к Марии, поинтересовавшись, знает ли она французский с детства или выучила его позднее. Она очень мило пожала плечами — жест, означавший, что она либо этого не знает, либо не понимает моего вопроса. Миссис Джакоби со своего места у окна заметила:
— Мисс Клементи поет на всех языках!
— Поет, как попугай, — отметил Виктор, — ибо очевидно, что она понимает только французский и английский.
После этого он обратился к Марии:
— Мисс Клементи, приступим теперь к упражне ниям?
Вначале он принялся за согласные звуки. Он тренировал певицу по системе, которая обычно используется при обучении детей.
— Б-б-б-б. Д-д-д-д. М-м-м-м, — произносил он.
Он заставлял Марию, как заставляли бы мы ребенка копировать его произношение. Но, несмотря на то что губы девушки раздвигались в тщетном усилии сделать то, о чем просил Виктор, ничего не получалось. Она не могла воспроизвести ни единого звука. Я слышал одни только выдохи, перемежающиеся с тяжелыми вздохами, — как грустно было наблюдать зрелище столь контрастное ее выступлениям в театре, во время которых голос ее парил свободно и непринужденно, как, например, в дуэте Полли Пичем и капитана Мачета: «Весь день мы будем наслаждаться, играть и петь и целоваться; за горы, рощи и леса умчимся мы на небеса». Куда делся тот беззаботный дух?
Мария была удручена. Тогда Виктор остановил занятие. Он ничего не сказал, а лишь с упреком посмотрел на певицу. Она сидела смущенная и растерянная.
Наконец Виктор сказал:
— Попробуем еще раз.
И они снова начали работать. Упражнения становились все более трудными, но результат оставался тем же. Я понимал, что нужно найти какой-то способ, благодаря которому Мария должна обрести способность говорить, и что для этого хороши любые средства, даже самые болезненные, — главное, чтобы метод оказался успешным. И все же наблюдать, как с каждой минутой усиливается удрученное состояние Марии, было не очень приятно. Избавив себя от созерцания столь болезненной процедуры, я отошел к окну и заговорил с миссис Джакоби. Я пытался убедить женщину в том, что, возможно, она, сама того не подозревая, держит в руках ключ от секретного замка, который мы так безуспешно пытаемся открыть. Тем временем Виктор принялся за гласные:
