Как поход наш простирался вдоль по реке Брибенте и оная река тогда уже прошла, мы же к ней всякий день прихаживали, то, пользуясь сим случаем, нередко увеселялись мы рыбною ловлей, и рыбы было у нас всегда довольно, что по тогдашнему великопостному времени было для нас очень кстати.

Впрочем, как во время самого шествия случилась у католиков страстная неделя и великая пятница, то, едучи в самое сие утро и очень рано мимо одного католицкого костела, имел я случай насмотреться всему, что у католиков в сей день в церквах их происходит. Тут в первый раз увидел я, как они бичуются, или, покрыв голову свою, чтоб никто их не узнал, и обнажив спину, секут сами себя бичами или особливого рода плетьми, и производят сие мнимое служение к Богу с таким рвением и усердием, а сами к себе немилосердием, что у иных кровь даже ручьями текла из спин. Но колико зрелище сие было для нас отвратительно, толико странно казалось другое обыкновение, господствующее у католиков, а именно: вместо выносимой у нас плащаницы, выносится у них большое резное распятие, полагается в церкви на пол, и тогда все женщины, а особливо старушки, подходя и становясь на колени, воют, плачут и бьются над оным, точно так, как бы над умершим человеком, и смачивают все оное своими слезами; чему всему не могли мы довольно насмотреться. По причине мешающей нам в походе половоди и величайшей распутицы промедлили мы так долго, что и препроводили и свою святую неделю в дороге. Мы праздновали день нашей пасхи в местечке их Голапе и становили нарочно для того полковую церковь. И сия святая неделя была нам очень не весела, и мы почти оной не видали, а особливо потому, что, идучи от помянутого местечка прямо к Торуню, принуждены мы были иттить самыми прескверными местами и иметь квартиры в наибеднейших и таких польских деревнях, в которых жители едва сами имели свой насущный хлеб и жили в наимизернейшем состоянии.

Но никому тогдашнее время так скучно и досадно не было, как мне. Причиною тому было то обстоятельство, что, по дурноте дороги, по тягости моей повозки и по недостатку довольного корма лошадям, я всех своих лошадей так изнурил, что они едва в состоянии были везти мою кибитку и на всякой почти версте, наконец, становились. Но из всех дней, ни который мне так досаден не был, как самый последний сего нашего похода, или последний переход к городу Торуню. Поелику одна из лошадей моих в кибитке совсем уже не везла, то принужден я был отдать свою верховую, а сам взять сию изнурившуюся. Но сия проклятая скотина столько мне в этот день надоела, что я истинно животу не рад был с нею: не шла, проклятая, и под верхом, или по крайней мере тащилась так, что я никак не мог успевать за своими товарищами. Сколько я ее ни стегал плетью, сколько ни колотил ногами, но она была безчувственна и не хотела ни на волос прибавить своей медленной походки, а только что чаще еще совсем останавливалась; а наконец, как осталось уже не более как версты три иттить нo, окаянная, стала-таки так, что и с места сойтить не хотела. "Что ты изволишь делать? Ах проклятая! говорил я, что ты надо мною наделала?…" Я "ну! ну!" но не тут-то было! Я досадую, сержусь, бью, браню, ругаю, но она не чувствует ничего, а только что посматривает. Что прикажешь делать? Другого не оставалось, как сходить долой, иттить пешком и ее вести в поводу. Хоть и не хотелось, но я принужден был сие делать и радовался по крайней мере тому, что хоть сие сколько-нибудь помогло. Однако и сие удовольствие продлилось недолго. Скоро и весьма скоро дошло до того, что она, проклятая, и порожная стала, и ее с места стурыкать было не можно. Я тащить ее за повод, я сердиться, я злиться, я "ну, ну! ну!" но она всего того не уважала, а только что глазами похлопывала. "Ах ты каналья! говорил я, что ты надо мною начудесила! Что мне теперь с тобою делать?" Зол я был на нее так, что не однажды хватался за шпагу, вознамериваясь ее, проклятую, заколоть; но короткость остающегося уже пути, доброта самой лошади и надежда, что она оправится — удерживала и не допускала меня до того. Совсем тем, горе на меня было тогда превеличайшее, и я не знал, что мне тогда с нею начать и делать было, и радовался, по крайней мере тому, что сего бедствия надо мною и сей напасти моей никто не видал, ибо, как весь полк далеко уже вперед и со всеми обозами ушел, то и находился я одино-динехонек на чистом поле и в виду уже города Торуня. Но, по счастию, пришло мне на мысль дать ей отдохнуть. Не успел я сего вздумать, как выбрав сухонький бугорок, сел я на оном и положил, буде кто спросит, сказать, что у меня живот заболел; но, по счастию, никто меня не спрашивал и я не имел нужды лгать и на себя болезнь всклепывать; а что того лучше, то немного погодя пришла мне другая мысль, а именно: чтоб покормить ее хлебом, которого хорошенькая краюшечка случилась тогда со мной в кисе, вместе с куском жареного мяса, каковую запасную провизию мы всегда с собой возили. Итак, ну-ка я ее кормить хлебом и солить оный, чтобы она охотнее кушала, и рад уже был тому, что она ела. Сие и данное ей часа на два отдохновение столько ей помогло, что она в состоянии была наконец довезть меня кое-как до города. И как сей город был тогда пределом нашего похода, и мы, передневав в оном, расположены были в окрестностях его по кантонир-квартирам, то на сем месте окончу я сие письмо сказав вам, что я есмь и прочее.

Любезный приятель! Сколько терпели мы трудов и беспокойства при окончании последнего нашего похода, столько обрадовались мы, получив, против всякого чаяния и власно, как в награждение за наши труды, весьма прекрасные квартиры. Идучи выше упомянутыми худыми и самыми бедными местами, и заключая предварительно, что нам в таких же скверных и бедных жилищах и на квартирах стоять доведется, досадовали мы уже неведомо как, что мы в надежде своей — стоять на хороших прусских квартирах — столь сильно обманулись, и что на славный Кёнигсберг, составляющий столь уже давно наиглавнейшую цель наших желаний, нам и посмотреть не удалось; а посему легко можно всякому заключить, сколь радость наша была велика, когда мы, против всякого нашего чаяния, увидели себя в наипрекраснейших и таких квартирах, которые все наше чаяние с ожиданием превосходили. Однако надобно и то сказать, что не всему нашему полку удалось пользоваться сим счастием, а почти одним только нашим гренадерским ротам; ибо как самому штабу нашему назначено было стоять в самом городе Торуне и его форштатах, то гренадерские роты, яко первейшие в полку, и расположены были в наиближайшем к городу деревне, а деревня сия и случилась самая лучшая и особливого рода; она называлась Гурске, отстояла от города не более как верст пяти и принадлежала к так называемым жулавам; и как она достойна особливого замечания, то и упомяну я о ней несколько подробнее.

Жулавами как около Данцига, Эльбинга, Мариенбурга, так и тут называются все те селения, которые поселены на низменных, подле самой реки Вислы и ее разных рукавов лежащих местах. Известное то дело, что мимо Торуня протекает взявшаяся из самой внутренности Польши превеликая и широкая река Висла, простирающая течение свое от сего города мимо Кульма, Грауденца, а потом, разделясь на два рукава, впадающая при Данциге в море. Сия река имела, инде по обеим сторонам, а инде по одной, обыкновенные низменные и поемные места, простирающиеся от воды до следующих, затем возвышенных и гористых берегов, на неравное расстояние, где версты на две, где больше, а инде меньше. Сии низменные места в древности понимаемы были обыкновенною половодную из реки водою и, от наносимого и остающегося на них ила, имели время так утучниться, что они сделались наиплодороднейшими, но долгое время лежали они в праздности и производили только одну траву; но со временем наконец, по какому-то случаю, вздумалось некоторым выходцам из нидерландских и голландских пределов поселиться на сих местах и отнять их, так сказать, насильно от наглости наводнений и заставить производить наилучшее хлебородие.