— А я писал бабушке, она знает, где я.

— Ну так как же? Аль не тянет домой? Василек молчал, облизывая языком обветренные губы.

— Подумай, подумай, — вздохнул Захар Петрович и, повернувшись к Мише, сказал: — Забегу на минутку к врачу, да и будем ехать, время-то к ночи.

Оставшись вдвоем, ребята стояли друг против друга и молчали. Первым заговорил Миша:

— Признайся, за ней поехал? — он кивнул на больницу.

Василек опустил голову.

— А Таня в Степную вернется.

— Она сама сказала?

— Конечно. А куда же ей еще?

— А мне говорила: не знаю, — грустно протянул Василек. — Там у нее никого нет. — Как то есть нет? — снова начал горячиться Миша.

— А Таня тебе письмо писала домой. Миша как-то сразу притих.

— Откуда ты знаешь? — уже спокойно спросил он. — Знаю… она говорила.

Тем временем Захар Петрович, возвратившись от врача, уселся в сани и подъехал к ребятам. Миша, не прощаясь с Васильком, сел рядом с Захаром Петровичем.

— Ну так как же? — укутывая ноги Миши тулупом, спросил Захар Петрович Василька.

— Отпустят ли меня, — вздохнул Василек. — Буду разговаривать.

— Надумаешь — крой в Степную. Скоро весна, работы много будет, — подбирая вожжи, проговорил Захар Петрович. — Ну, а что было, уляжется, наперед умнее будешь. Приезжай!

— Ладно! — крикнул вслед Василек и помахал рукой.

Он поднял глаза на знакомое окно палаты. Таня смотрела на удаляющихся Захара Петровича и Мишу.

Каждый день с фронтов приходили хорошие вести. Враг откатывался все дальше на запад. С жестокими боями наши войска продвигались вперед, а следом за ними тянулись в родные места люди. Они везли свои скудные пожитки, гнали скот. В замерзших хуторах и станциях снова начиналась жизнь со всеми хлопотами и заботами. Ничто не могло помешать людям: ни жгучие морозы, ни глубокие снега.

Правление Степновского колхоза решило до начала весенней распутицы возвратить в станицу зимующий в Бобрах скот. Путь для перегона избрали наиболее надежный, хотя и не ближайший: из села в село, чтобы, останавливаясь на ночевки, можно было размещать скот в теплых помещениях.

Курганов приехал в Бобры под вечер. Бросив лошадям охапку сена, направился в хату. Сквозь затянутые морозом окошки едва заметно пробивался тусклый свет. «Не ждут они меня сегодня, — думал он, стряхивая с тулупа мелкую снежную пыль. — Позвонить нужно было бы и предупредить. Но ничего, так еще лучше».

Обитая войлоком дверь открылась бесшумно.

Скотогоны чаевничали. На столе поблескивал медный чайник, от крутого кипятка, налитого в кружки, поднимался к потолку пар. На середине стола горкой возвышались ржаные сухари.

— Вот так хозяева, гостей не встречают! — вместо приветствия громко проговорил Курганов с порога. — Видно, не очень торопитесь домой. Прижились в Бобрах?

— Батюшки! Иван Егорыч, паконец-то приехал! — воскликнул Захар Петрович, вставая. — Не ждали нынче, ей-богу, не ждали!

Он подошел к Курганову, широко раскинул руки и обнял его. Потом отступил на шаг:

— Эх, Егорыч, пришлось нам… Счет потеряли дням. Зима-то выдалась… Признаюсь: небо с овчинку казалось. Думал, не устоим, свалимся. Ну чисто на фронте, лишь пули не свистели.

Отставив кружку с чаем, Лукич, здороваясь с Кургановым, проговорил:

— Слава богу, домой, значит, отправляемся? Скотина — тварь бессловесная, а тоже тоскует по своим базам. Человек — и подавно.

— Погоди, Лукич, — обратился к нему Захар Петрович. — Налей-ка Ивану Егорычу чайку, с мороза посогреется.

— В такой хороший день, Захарушка, не чаем бы угощать.

— Ничего, Лукич, не огорчайся, — засмеялся Курганов. — Вот закончим войну — всей станицей погуляем за все наши труды великие и подвиги фронтовые. Люди этого заслужили.

Захар Петрович помог Курганову снять задубевший от мороза полушубок, отряхнул с шапки снег. Потом провел гостя к столу, усадил, налил кружку кипятку, подвинул несколько ржаных сухарей.

— С сахаром у нас плохо, — жаловался Захар Петрович, — так мы в кипяток добавляем свекольный отвар. У бобровских достаем свеклу-то. Получается сладко, а запах отбивается плохо. Вот мы и ухитрились покруче заваривать вишневыми и смородиновыми веточками. Чисто зайцы, пообкорнали сады в селе, грех-то какой… Попробуй!

После двух кружек Курганов встал из-за стола, подсел к печке и, закуривая, каким-то виноватым голосом заговорил:

— Вот так получилось: не смогли помочь вам. Как пошли наши в наступление — порешили мы возвращать вас домой. А тут вьюги такие — зги не видать. Снега навалило — лошадям по брюхо. А потом болезнь навалилась на станицу, почти в каждом доме лежали…

Скотогоны улеглись на разбросанной на полу соломе. От выпитого чая и раскалившейся печки в хатенке стало душно, и только понизу через щели двери расползался холод.

Рассказывал Захар Петрович о зимовке скота неторопливо, обстоятельно, со всеми подробностями. При этом частенько посматривал на Курганова испытующим взглядом, как бы ожидая упрека или одобрения.

— И вот, Егорыч, положение наше дошло до критической точки, — говорил он, беспокойно сворачивая и разворачивая в руках кисет. — Начался окот овец. По-доброму радоваться бы нужно, а мы схватились за головы. Что делать? Погубим приплод. И тут ребята подкинули мыслишку. Не знаю, хорошо ли, плохо, только ухватились мы за нее. Как тот утопающий за соломинку.

Вначале Курганов почему-то насторожился, но когда услышал, как проходило собрание бобровцев, как развозили по дворам овец, и понял, что теперь их зимовка не вызывает опасений, твердо сказал:

— Молодцы! Правильно сделали!

— А он, елки зеленые, ругал нас тогда, — кивая на отца, пожаловался Федя председателю. — Я даже хотел удрать в Степную.

Захар Петрович улыбнулся и дружески подмигнул сидевшим рядом Мише и Феде.

— Что было, то прошло. Можно сказать, выдержали вы экзамен, — расчувствовался он. — Тревожился я за вас: уж больно трудно вам приходилось, прямо душа изнывала.

— Да, экзамен действительно был суровый, — поддержал его Курганов. — Правление колхоза отметит ваши труды. А приехал я к вам с хорошей вестью — перегонять будем скот в станицу. Завтра же начнем собираться. Хватит, пора домой.

— А как же мы сумеем в такую пору? Народу-то нас раз-два, и обсчитался, — усомнился Захар Петрович.

— Не волнуйся, все продумано, — успокоил его Курганов. — Оставаться больше нельзя.

— Верно, Егорыч, — обрадованно подхватил Лукич. — Сидеть тут никакого резона нету. Дома, как говорят, стены помогают.

Федя подхватил Мишу за плечи и весело проговорил:

— Приедем домой, буду каждый день ходить в кино. Сколько тут прожили — ни разу не сходили.

— И будешь заказывать матери борщ, — засмеялся Миша.

— Это само собой, кулеша я уже столько поел, что на всю жизнь хватит. Не верится, что скоро будем в Степной. Дай мне свою лапу!

Миша почувствовал тепло его ладони и крепкое, дружеское пожатие.

Утром Курганов и Захар Петрович отправились в правление Бобровского колхоза. Там они договорились, что овцы останутся дозимовывать у колхозников, а для сопровождения стада коров попросили выделить десять подвод до соседнего села.

Две недели двигался гурт до Степной. Ночевки делали в хуторах по заранее намеченному маршруту.

Впереди ехали подводы с соломой, а следом, вытянувшись на добрый километр, брели коровы. Скот поотощал, то и дело приходилось поднимать увязавших в снегу коров.

Скотогоны выбились из сил, но держались стойко.

Наконец на тринадцатые сутки вдали показалась родная станица. Все приободрились, послышались шутки, смех. Лукич даже прослезился.

— Ты будто всю жизнь провел на чужбине, — упрекнул его Захар Петрович. — Ребят постыдился бы.

— Эх, Захарушка, эти слезы хорошие, — виновато выдохнул Лукич, по-детски шмыгнув носом. — Сердцем прирос я к этой земле. А ребята нехай посмотрят, глядишь, поймут, что значит тоска по родимым местам.