Холодов хотел что-то возразить, но Курганов перебил его:

— На первый раз предупреждаем, а потом будем судить строго, по законам военного времени. Иди и хорошенько подумай.

Холодов вернулся домой мрачнее тучи. За ужином он вдруг глянул на Таню и глухо спросил:

— А не твоя ли это работа, девка?

— О чем вы, дядя? — робко проговорила Таня, покраснев.

— Ты донесла на Степку? — он посмотрел ей в глаза.

Таня выдержала его немигающий колючий взгляд и отрицательно покачала головой.

— Смотри, — угрожающе бросил он, принимаясь за еду.

Выкладывая письма из сумки на стол, горбатенький Афанасий задержал в руке небольшой конверт с треугольным штемпелем и, горько вздохнув, сказал:

— А это, Иван Егорыч, опять казенное.

Вздрогнув, будто от резкого окрика, Курганов осторожно взял конверт, для чего-то осмотрел его со всех сторон и начал медленно распечатывать. «Опять чья-то беда», — тревожно думал он, чувствуя мелкую дрожь в руках.

В конверте лежал небольшой листок бумаги — извещение о том, что в бою под хутором Перелазовским погиб Григорий Евсеевич Озеров, отец Миши.

Сжимая в пальцах извещение, Курганов долгим, неподвижным взглядом смотрел через окно на удаляющегося по пыльной улице почтальона.

«Эх, Гриша, Гриша, вот и не довелось нам больше свидеться. Не дождутся тебя жена и ребятишки. Ну как я скажу им об этом? Лучше бы самому уйти на фронт, чем вот так утешать людей в неутешном горе».

С болью вспомнил он стремительный бег детских санок с высокой горы, белую палату уездной больницы и затянутую в лубок переломленную йогу. С тех пор много прошло времени, нога давно срослась, но на военную службу не брали: признали негодным.

Во дворе прогорланил петух. Курганов вышел на крыльцо. Несколько минут смотрел на играющих в войну ребятишек, потом окликнул белобрысого мальчугана лет девяти.

Остановившись на почтительном расстоянии, тараща возбужденные глаза, белобрысый спросил:

— Вы меня звали, дядя Ваня?

— Сбегай к Озеровым, пусть придут в правление.

— А их никого дома нет, все в поле.

— Да-да, верно, — как будто очнувшись, проговорил Курганов. — Тогда крой на ток за Мишкой. Председатель, мол, зовет. Поживее, когда-нибудь на тарантасе тебя прокачу.

Мальчуган бросился бежать, сверкая босыми пятками.

Курганов вернулся в кабинет и сел за стол, грузно опершись на него локтями.

Ждать пришлось долго. Все это время Курганов думал о том, как сказать Мише о несчастье. Может быть, лучше пригласить мать? А если пока вообще не говорить? Но разве такое скрывают? Да и какой смысл. Беда в любое время тяжела. С тех пор как началась война, ему часто приходилось сообщать такие вести людям. Но разве он виноват в этом?

Миша вошел, поздоровался и присел на скамейку у двери. Он еще не знал, что скажет председатель, но в глазах его уже появилась тревога.

Все получилось не так, как думал Курганов. Присев рядом с Мишей, он стал, покашливая, суетливо шарить в карманах своего видавшего виды пиджака. И вдруг надломленным голосом, едва слышно, сказал:

— Погиб, сынок, твой отец.

Вначале Миша не понял, о чем идет речь, потом весь как-то сразу обмяк, острые плечи его судорожно задрожали.

С трудом сдерживаясь, Курганов хрипло проговорил:

— Крепись, Миша…

— Дядя Ваня, — Миша поднял на Курганова полные слез глаза, — может, это ошибка, а? Мы ведь недавно письмо от пего получили!

Дрожащими руками он взял из рук Курганова извещение, торопливо полез в карман, достал последнее отцовское письмо и внимательно посмотрел на дату его отправки. Извещение было послано двумя неделями позже.

— Нельзя же так, Миша, — принялся успокаивать его Курганов. — Ведь ты в доме мужчина, тебе надо мать как-то поддержать.

Миша до боли закусил губу. «Больше мы никогда уже не увидим и не услышим его. Что же теперь будет? Как я скажу матери?»

Всхлипывая, он зажал в руке извещение, встал и глухо вымолвил:

— Пойду я, матери нужно сказать.

Курганов тоже встал, хотел было пойти вместе с Мишей, но передумал: лучше потом, завтра. Сегодня его приход едва ли принесет им утешение.

Миша шел к дому как в бреду. Не видя ничего вокруг, плакал горько, неутешно, размазывая слезы на щеках огрубевшими руками. Возле холодовского дома его увидела возвращавшаяся от колодца Таня.

— Что случилось, Миша? — испуганно спросила она. — Скажи, что произошло?

Миша разжал занемевшую руку и показал извещение. Таня наклонилась, прочитала первую строчку и, отшатнувшись, выронила ведро. Ручейками побежала вода по нагретой за день пыли. Таня хотела что-то сказать, но не смогла, отвернулась. Когда она немного справилась с собой, Миши уже не было.

Открыв дверь, он остановился у порога. Губы его дрожали, руки нервно комкали фуражку.

Елизавета Степановна никогда еще не видела его таким. От страшной догадки она побледнела и беспокойно спросила:

— Что ты, сынок? На тебе лица нет, что с тобой?

— Мама, — Миша шагнул навстречу матери и, уткнувшись в ее плечо, с трудом вымолвил: — Папу убили… Нашего папу… Не плачь, мама, не надо…

Как оглушенная, Елизавета Степановна пошатнулась и стала медленно падать к стене. Миша подхватил ее под мышки, подвел к скамейке, помог сесть. Лицо ее стало неподвижным, губы побелели. Она безмолвно открывала и закрывала рот и никак не могла глубоко вздохнуть, казалось, в горле у нее что-то застряло.

Катя, выбежав из горницы в одной рубашонке, испуганно смотрела на мать.

— Воды! Подай быстрее воды! — крикнул ей Миша, придерживая обмякшее тело матери.

Елизавета Степановна сделала несколько глотков и подняла на сына помутневшие глаза. \Миша не выдержал этого взгляда, отвернулся, и тогда она, тяжело опершись на его плечо, встала, подошла к стене, к висевшим в разноцветных рамках семейным фотографиям, пристально посмотрела на пожелтевший от временипортрет мужа и, протянув к нему дрожащие руки, пронзительно закричала:

— Гришенька! И на кого же ты нас оставил! Катя подбежала к ней, вцепилась в юбку.

Елизавета Степановна обхватила ее голову, запричитала:

— Нету у нас папки, убили его проклятые фашисты…

Одна за другой входили в комнату соседки. Выстроившись полукругом у двери, они скорбно смотрели на Елизавету Степановну и, вздыхая, прикладывали к повлажневшим глазам косынки и передники.

Под вечер на небе появилась туча. Прохладный ветер зашуршал в соломе, потянул, словно поземку, полову. С каждой минутой туча приближалась, кучевые облака слева и справа от нее, как крылья, обнимали полнеба. Дождь крупными каплями посыпался на степь вначале робко, потом смелее иначал хлестать истосковавшуюся по влаге землю косыми потоками.

Через полчаса туча ушла, оставив в голубеющей вышине небольшие белые облачка да многоцветную радугу.

Колхозники собрались было уходить с тока, как вдруг увидели, что с запада к станице на небольшой высоте летят десятка два самолетов. Не долетев до станицы, самолеты круто изменили направление и начали заходить со стороны солнца. Пронзительный свист падающих бомб резанул слух. Притихшая степь вздрогнула, и эхо тоскливо застонало по балкам и оврагам» Станица окуталась дымом и пылью.

На току поднялся переполох. Заголосили женщины, растерянно засуетились старики и ребята. Усевшись на брички, многие помчались в станицу.

Но пока они ехали туда, там уже все закончилось.

Самолеты улетели. На станции догорали вагоны, дымились развалины домов неподалеку от вокзала. В воздухе пахло гарью. Клубы едкого дыма плыли над станицей, застилая вечернее солнце. Вокруг стало сумрачно.

Этой ночью ко двору Холодовых подошел человек. Осмотревшись по сторонам, он тихонько толкнул калитку, но она была заперта. Человек еще раз осмотрелся вокруг и, взявшись одной рукой за изгородь, легонько перемахнул через нее. Крадучись поднялся на крыльцо и с минуту стоял не шевелясь.