Минуя встречающиеся па пути села, гурт все дальше и дальше уходил от станицы. За день делали не более пятнадцати — семнадцати километров.

Ночами на землю опускался колючий холодок. Трава поутру становилась поседевшей от заморозков. Притихли поля, обезлюдели, лишь разжиревшие коршуны одиноко парили в небе или, усевшись на копнах соломы, бросали по сторонам зоркие взгляды. В жнивье зеленела поздняя поросль осота и повители.

Закутавшись в тулуп, скотогоны поочередно спали на бричке.

Никаких известий из Степной не поступало. Первые группы эвакуируемых колхозников, которые должны были догнать гурт, так и не появились, Захар Петрович волновался. «Почему же их нет? — растерянно думал он, устало покачиваясь в седле. — Неужели немцы уже заняли станицу и никто из наших не успел выехать оттуда? Нет, не может этого быть! Тогда бы потянулись беженцы из других сел…»

После обеда, посоветовавшись с Лукичом, Захар Петрович верхом поехал в село, раскинувшееся в стороне от дороги. Часа через три он возвратился веселый, посветлевший. Лошадь под ним лоснилась от пота, фыркала, было видно, что Захар Петрович гнал ее.

— Ну, ребятки, кажись, фашист поубавил свою прыть! — радостно сказал он. — Поспешили мы уходить из дома.

— Разбили их, дядя Захар, да? — бросился к нему Миша.

— Разбить пока не разбили, а топчутся фрицы почти на месте. Видать, добрую рогатину подсунули им наши под жабры. В городе идет потасовка, более не двинулись фрицы ни на шаг.

Из сводки, прослушанной по радио в сельсовете, он узнал, что линия фронта со времени их отъезда из Степной по существу не изменилась. Завязнув в городских боях, враг ослабил свои фланги. Сообщение успокоило Захара Петровича. Он понял, что эвакуация односельчан отложена. Позвонить в Степную ему не удалось, и он теперь не знал, как быть с гуртом: угонять ли дальше или поворачивать назад. А с каждым днем становилось все труднее, нужно было думать о помещениях и кормах для скота.

— Понимаешь, Лукич, время-то наступает хмурое, — жаловался Захар Петрович, — а мы, в сущности, посреди поля.

— Известное дело, — согласился с ним Лукич.

— А корма? — Захар Петрович вздохнул и поскреб пятерней затылок. — Солома в поле. Придется самим подвозить. А нас всего четверо. И куда мог деваться Василек?

Таинственное исчезновение Василька не давало покоя скотогонам. Высказывали самые разнообразные предположения и догадки. Федя с Мишей считали, что Василек подался на фронт, Захар Петрович с Лукичом были убеждены в том, что он струсил и вернулся в Степную.

— Василек-то — никому ни слова, — Федя покачал головой и вопросительно посмотрел на друга, — он теперь где-нибудь над ними посмеивается.

— Ты думаешь, это геройство? — зло бросил Миша. — Шкура он! Бросил гурт и сбежал, как трус!

— Называй его как угодно, ему от этого ни жарко ни холодно, — в голосе Феди слышалась зависть. — Он, может быть, на фронте, а ты его трусом называешь. Помнишь, я звал тебя? Не поехал…

— А кто бы нас взял? — горячился Миша. — Если хочешь знать, мы здесь еще нужней. А когда потребуется…

— Эх, елки зеленые, сказанул тоже, — нараспев протянул Федя. — Жди, когда командующий фронтом пришлет за тобой своего адъютанта.

— Ты что? — Миша резко повернулся к нему. — Тоже решил удрать? Не уговаривай, в компанию к тебе не пойду. Надумал сбежать — не будь трусом, скажи об этом прямо. Не так, как Василек.

— И чего ты расшумелся, — Федя робко покосился на покачивающегося в седле отца. — Никуда я не собираюсь. Ори громче, чтоб все слышали.

— Надоел ты со своими разговорами, одно и то же. Не понял, что говорил твой отец? — Миша вплотную подъехал к Феде. — Кормов нет, трава уже белая становится. Думаешь, легко прокормить такое стадо?

— Не серчай, Мишка, — Федя вздохнул и задумчиво продолжал: — Дома, бывало, приду сулицы, лягу на койку и до полуночи заснуть не могу, мечтаю… Знаешь, хотелось мне сделать что-нибудь такое… Да ты и сам, наверное, думал об этом же. Признайся, признайся! Думал?

— Мало ли что думал, а получилось видишь как. Мне отец часто говорил: «Готовить себя, Михаил, для больших дел нужно с малого. Никогда не решишь трудную задачу, если ты не научился толково решать простые».

Замолчали. Дальше ехали, думая каждый о своем.

Однажды к обеду вдалеке, на дороге, появилась темная точка. С каждой минутой она росла, увеличивалась, и наконец все отчетливо увидели мчавшуюся бричку, запряженную парой лошадей.

— Наши! — закричал первым Миша. — Глядите, буланый справа!

Все остановились. Скот, почуяв свободу, свернул с дороги, начал щипать жухлую траву.

— А ведь, никак, председатель катит, — обрадованно проговорил Захар Петрович. — Слава богу, объявились!

Через несколько минут на взмыленных лошадях подъехал Курганов.

— Здорово, скитальцы! — весело крикнул он, спрыгивая с брички. — Устали, поди, замучились? Вижу, вижу, заждались.

Пожимая руки выстроившимся полукругом скотогонам, Курганов спросил:

— А где же Таня, Василек? Услали куда-нибудь?

— Беда у нас, Иван Егорович, пострадали мы тут крепко, — Захар Петрович насупился, теребя узловатыми пальцами бороду. — Бомбили нас, сволочи, зверски. Тяжело ранили Тангошу. Отправили мы се с военными машинами. Врач, добрый такой человек, обещал поместить Таню в госпиталь пли в какую-нибудь городскую больницу. А вот что дальше с ней — не знаем. Жалко девчонку, умница и скромная такая.

— А куда же они повезли ее?

— Двигались в сторону Камышина. А может, где и по пути определили, — Захар Петрович тяжело вздохнул. — Дюже тяжелая она была.

— А Василек? Что с ним? — Курганов настороженно посмотрел на скотогонов.

— А разве он не дома? — удивился Захар Петрович.

— Не было. Перед отъездом сюда забегал к его бабушке, она передала ему сверток, — Курганов кивнул на бричку. — Не думаю, что он скрывается где-то в станице.

— Вот тебе и раз! — Захар Петрович сорвал с головы шапку и, комкая ее в руках, проговорил: — Тогда не знаю, что и подумать! Как в воду канул. Ну, Егорыч, взвалил я на себя обузу… голова кругом идет. Что я скажу людям? И скот толком не сберег, и людей по дороге порастерял!

— Твоя, что ли, в этом вина? — пытался было подбодрить его Лукич. — Сбежал парень, вот и весь тут сказ.

— Чего вы о нем, на фронт он драпанул, — с твердой убежденностью проговорил Федя. — Он давно поговаривал об этом.

— Вот видишь, какое самоуправство, — Захар Петрович строго посмотрел па Федю и Мишу, как будто речь шла о них. — Этому фронтовику ремня бы всыпать по первое число. Ему серьезное дело поручили, а у него — ребячество!

Желая охладить не на шутку разгорячившегося Захара Петровича, Курганов протянул ему кисет с самосадом и нарезанную уголками бумагу, успокоил:

— Никуда он не денется, вернется домой. А к фронту его и близко не подпустят. Конечно, — он повысил голос, чтобы слышали ребята, — поступил он, прямо скажем, нечестно, не по-комсомольски. Знали бы мы, откровенно скажу, не разрешили бы ему к гурту подходить. Выходит, ошиблись. Идемте-ка, я вам харчей привез, у всех успел побывать дома.

Он подошел к бричке, разворошил сено и, вытащив тугой сверток, протянул его Лукичу.

— Кланялась старуха, говорит, скучаю, — пряча улыбку, сказал председатель. — Письмо не писала, просила на словах передать.

— Ишь ты, старая, замогутилась, — расплылся в довольной усмешке Лукич. — Дома, бывало, за всякую пустяковину грызла, а теперь, поди ж ты, соскучилась.

— А это тебе, Миша, — Курганов подал небольшую темную сумку. — Дома у вас все в порядке, мать работает.

«Сумку-то из своего платка сшила», — с нежностью подумал Миша, отошел в сторонку, присел на корточки и стал развязывать сумку.

— Петрович! Федя! — позвал председатель. — Тут и вам есть, получайте!

Оставалась лишь сумка Василька. Курганов подержал ее в руках и снова положил в бричку. Потом взял охапку сена, бросил ее лошадям и стал осматривать упряжь.