Славик не соглашался с ним: Чушь порешь. Они с самого начала были друг с другом на «ты», Светский не терпел церемонного обращения на «вы»: Когда работаю, мне это мешает — пан режиссер, вы… — понимаешь, портит настроение, теряю контакт, авторитет надо завоевывать иначе, понимаешь, либо ты вытянешь, либо — харакири. Чушь порешь, возражал Славик, ты хорошо знаешь, что это не так, интерпретатор такой же творец, он творчески, по-своему толкует сочинение, ты будто не знаешь, что интерпретацией можно запороть самое гениальное произведение и наоборот. Из скольких паршивых сценариев ты сделал отличные вещи, да и вообще, самое гениальное произведение останется мертвым, если никто не исполнит его, а уж о сценариях и говорить не приходится. Сценарий — пустое, грошовый клочок бумаги, пока не снимешь по нему фильма, не вложишь в него смысла, и ты именно тот, кто определяет конечный результат. Возьми авторский фильм — это твое детище, от начала до конца, он равен любому сочинению или роману, да чего там равен, он больше, он действеннее, какая уйма людей попадает под твое влияние, брось, пожалуйста, куда литературе тягаться с фильмом! Кинематографист — это все вместе: он и художник, и композитор, и писатель. Славик просто задыхался, яростно защищая фильм, а Светский, знай, ухмылялся: Щенок ты еще. Авторский фильм, ишь, куда загнул, камеру от проектора пока отличить не можешь, а уж мечтаешь об авторском фильме, ах ты, желторотый, погоди, еще узнаешь, что за тоска зеленая делать фильмы, но ты мне нравишься, ослиные твои уши, я тоже был когда-то таким же фанатиком, попробую поработать с тобой, но с выпивкой напрочь завязывай, это я тебе говорю, ни глотка, иначе — харакири, понятно, ни-ни. Я-то знаю, именно харакири, только тупым мечом, медленное харакири. Сперва ловишь кайф, но мало-помалу это оборачивается другим концом. Сперва я заполнял выпивкой короткие промежутки между работой, но понемножку эти промежутки все более удлинялись. В конце концов я стал заполнять работой лишь краткие промежутки между попойками, и было ясно, что в конечном счете выпивка сожрет работу. И знаешь, что было хуже всего? Дыры: понимаешь, я по-настоящему терял память, подчас наступали долгие отрезки времени, когда я вообще ничего не помнил, мозг мой полностью выключался, а депрессия, ужас какой-то, этого кошмара и злейшему врагу не пожелаешь. Ни капли алкоголя! Он погладил свою поседевшую козлиную бородку и предостерегающе поднял указательный палец: Иначе — харакири.
Впечатляющие слова Светского так напугали Славика (и у него случались «дырочки»), что он немедля решил ограничить свое более чем неумеренное пьянство, и с тех пор стал тем, кого в народе называют «квартальным алкашом». Два-три месяца он даже не притрагивался к рюмке, но, когда его прижимало, он пил по трое суток без передыху, и после таких возлияний проходило еще дня три, пока он очухивался. Это были чудовищные дни; его голову нестерпимо сжимал железный обруч и вызывал где-то в макушке смертельный страх, отчаяние и мучительно постыдные укоры совести. Он собирал последние остатки воли и сил, чтобы не выпить рюмку для бодрости. Он понимал, что это могло бы, пожалуй, избавить его от депрессии, но вместе с тем и окончательно сломить: это кажущееся облегчение в скором времени наверняка обернулось бы тяжким недугом — алкоголизмом, а на эту карусель садиться ему не хотелось. Он знал немало молодых людей, что вертелись в этом кругу, и глядеть на них было чрезвычайно тягостно.
Да, не просто было выдержать, но он выдержал. А иначе — в самом деле — невероятно мучительное харакири бамбуковым мечом; в конце концов победил инстинкт самосохранения, и с тех пор он даже не заглядывал в рюмку. Три кружки пива в день, но это не в счет.
Славик бросил пить, и все изменилось. Ему казалось, что он стал совсем другим человеком. Он с удивлением изучал себя прежнего и без устали задавался вопросом: неужто и правда это был я, тот бессознательный комочек нервов, тот жалкий бедняк, то воспаряющий к звездам, то скулящий в пыли дороги, вершина и пропасть, эйфория и депрессия, слепой и глухой ко всему окружающему? Немыслимо… Он чувствовал себя заново рожденным. И вновь это была эйфория, постоянная эйфория, эйфория трезвости. А потом?
Он стал неприятным в общении. Уверился, что наконец-то прозрел. Его раздражало, что окружающие — в особенности Гелена — с непостижимой тупостью отстаивают свою слепоту, и даже более того — пребывают, очевидно, на верху блаженства. С воинственной нетерпимостью людей, заменивших одну крайность другой, он решил переделать и ближних по своему подобию. И как кающиеся грешники становятся фанатичными святыми, а отрекающиеся священники превращаются в фанатиков-атеистов, так и он, убежденный алкоголик, стал вдруг фанатиком-абстинентом Чему ж удивляться, если вскоре всем набили оскомину его запальчивые нравоучения и они, пресытившиеся и раздраженные, плюнули на него. Что ж, раз так, пропивайте и ту каплю разума, которая у вас еще осталась, начисто освободитесь от памяти, вы, кучка жалких рабов, изрек он и, отвернувшись от них, умыл руки. Среди слепых и одноглазый — король, было его последнее предостережение. А потом он остался в одиночестве. И сразу же растерялся: не знал, куда девать свободное время.
Это был интересный опыт. Славик перестал пить, выполнив тем самым условие режиссера Светского (жаль, год назад с ним случился третий инфаркт). Светский взял его под свое крылышко и посвятил в самую суть дела: дал ему возможность «приобщиться» к съемкам с самого начала — совещания с автором сценария, с редактором, с художником сцены, с художником по костюмам, главным оператором, работа над техническим сценарием, выбор актеров, читка… И просто парадоксально: работа ассистента режиссера поглощала теперь гораздо больше времени, чем раньше, но — удивительная вещь — чем больше времени он отдавал работе, тем больше его оставалось. Он снова взялся за сценарии и рецензии; надо было что-то делать, чтобы не умирать от скуки.
Но перемена эта явно коснулась всего. Он стал смотреть на мир другими глазами, и результаты не заставили себя ждать; и были они не только приятными.
Надежда, что он все-таки получит возможность заняться режиссурой, стала гораздо реальнее; но, когда он с этой высоты стал оценивать свое недавнее прошлое, когда он представил себя в шкуре режиссера, когда посмотрел на себя глазами будущего режиссера, мороз пробежал у него по спине: неужто он заслуживает того, чтобы какой-то неоперившийся молокосос так грубо, бесцеремонно, жестоко оценивал его работу; как бы там ни было, но мы, творческие люди, должны сплотить наши ряды (хотя бы для видимости), мы должны стоять в одной шеренге против всей этой рецензентской шушеры, против тех паразитов, которые наживаются на наших мозолях и при этом не замечают в нашей работе ничего, кроме ошибок и недостатков. Резкий, нелицеприятный критик Петер Славик вызывал в будущем режиссере Петере Славике непреодолимое отвращение, как и любая птица, что гадит в собственное гнездо. Он охотно вычеркнул бы из памяти свое драчливое прошлое, но понимал, что и это его не спасет. Те, которых он «разносил», наверняка еще не забыли об этом, и у него не оставалось сомнений, что при первом же удобном случае они воздадут ему за все сторицей. Все написано черным по белому: и того не вычеркнуть ни из газет, ни из памяти «пострадавших». Что же теперь? Надо ли выступить перед общественностью с самокритикой, в которой он открестится от своих прежних приговоров, или — чем черт не шутит — каждого из своих будущих коллег-режиссеров почтить своим визитом и, покаявшись, извиниться, отречься от грехов и заблуждений молодости? Нет, это было бы непростительным промахом, несусветной глупостью. Все равно ему ничего не простили бы, он только бы уронил себя, стал бы мишенью для справедливых насмешек. Положение требовало крайнего, а значит, самого простого решения.
И вот, не моргнув глазом, без каких бы то ни было извинений или объяснений, неожиданно и внезапно, он превратился из беспощадного обвинителя Савла в рассудительного судью (не защитника — не будем обманываться) Павла, глубоко понимающего проблемы творчества.
