— Пишу сценарий, старик. Интересуешься?

— Еще спрашиваешь?..

— Киноповесть мне уже утвердили.

— Это ты для кино делаешь?

— С телевидением я завязал. Сделали меня. Ну как, берешь?

— Чего спрашиваешь? Но прежде мне должны это предложить, не понимаешь разве?

— Не плюй в душу! — Плахи возмущенно развел руками. — А я что делаю, по-твоему?

— Спасибо, старик, — засмеялся Славик. — Ты настоящий друг, я знаю. К сожалению, это зависит не только от нас двоих.

— Ты балда, ей-богу, тебе обязательно нужно меня мордой об стол. Говорю тебе, все улажено. Я поставил именно такое условие. Либо будешь делать ты, либо никто.

— Ну ладно. Вижу, ты в форме. Но нечего мне тут наворачивать.

— Не верить? Пойдем, позвоним Ячко.

— Оставим до завтра, что ты на это скажешь? Уже ведь за полночь…

— Ну и что? Ни черта! Интересует тебя этот сценарий или нет?

— Само собой, но…

— Никаких «но». Посидим, поговорим, ей-ей, они хотят тебя закадрить. Начинают омолаживать «Колибу».[19] Каждый год на этом спекается кто-нибудь из молодых режиссеров. Теперь наметили тебя. Твой черед пришел, старик. Сам господь бог тебя не спасет. Раздавим бутылочку «Бычьей крови»…[20]

Энтузиазм Плахого весьма впечатлял. Конечно, к его словам не стоит относиться слишком серьезно, но что-то в этом есть. Иван Ячко заведовал сценарным отделом на киностудии, и слухи об омоложении «Колибы» носились в воздухе уже несколько лет. Но в конце концов должен же лед тронуться?! И почему не начать именно с него? В Словакии нет ничего невозможного. Славик едва не дал себя уломать. Несколько отрезвило его упоминание о «Бычьей крови». Он не сомневался, что Плахи готов позвонить Ячко, но черт знает, чем это может кончиться. В таком состоянии Милан непредсказуем. А если хлопнет еще бутылочку «Бычьей крови» — спаси нас и помилуй!

— Уволь, старик. Не сердись, но я правда должен к матери.

— Твоя воля, — обиженно сказал Плахи. — Что ж, придется топать одному.

Ну и ну, хрен редьки не слаще. Если он и пойдет один, все равно от него не избавишься. Славик знал, что Плахи из бара притопает непременно к нему, так как он живет неподалеку от «Киева». Это была еще одна примечательная особенность Плахого. Когда он хмелел, в нем просыпалась удивительная общительность, и потому систематически на рассвете он звонил в квартиру знакомых, проживавших ближе всего к тому ночному заведению, где он в данную ночь разбавлял свою голубую кровь красным вином марки «Egri bikavér»,[21] и с этой своей снисходительной, слегка иронической усмешкой как бы говорил заспанным хозяевам (обыкновенно он наносил визит в третьем часу ночи): Хотя и ниже моего достоинства, что я пришел почтить вас своим визитом, но раз уж я здесь, так и быть, посижу с вами до утра, чтобы вы не думали, что я какой-нибудь надутый фофан. И сидел-посиживал. Аж до бела дня. И Славик еще ни разу не слышал, чтобы нашелся хоть один человек, который бы захлопнул дверь перед его носом или допустил столь же неслыханное оскорбление, как-то: отворив дверь, пошел бы досыпать и оставил бы его в одиночестве. Это было напрочь исключено. Если уж ему открывали дверь, то для любого было совершенно очевидно: ни о каком сне до утра не может быть и речи. Имелся лишь один-единственный способ избежать этого — не оказаться дома.

И Славик опять повторил:

— Не могу, старик, не сердись. Правда, надо зайти к матери. В последнее время дела у нее неважнецкие. Всю ночь там пробуду. — Последнюю фразу он бросил как бы невзначай, сонно зевая, но Плахи тотчас засек его умысел:

— Надеюсь, ты говоришь это не потому, что боишься моего визита.

— Ей-богу, ты псих, — Славик даже сделал попытку к отступлению, но Плахи, наделенный повышенной чувствительностью алкашей, уже окончательно переметнулся на другой берег.

— Может, я и псих, но не такой, чтобы еще хоть раз переступить твой порог. Между нами все кончено.

Да, безнадежно. Разумеется, он мог бы ему сказать: Если ты и вправду думаешь, что я боюсь твоего ночного визита, тогда пошли прямо ко мне, но он знал, что такое примитивное решение только подлило бы масла в огонь. Выход был один — плюнуть на него, что Славик и сделал, посылая ко всем чертям всех этих треклятых идиотов, непостижимых невротиков, настырных алкашей, всех этих сверхчувствительных психов, которые загоняют нормального человека в угол, только и жди от них чего угодно… эти ничтожества, развинченные, беспечные, ненадежные ублюдки, которых надо бы пнуть в задницу за то, что они со своей душевной хилостью и слабоволием еще и носятся, потому что это якобы отличает их от обычного плебса, их, ХУДОЖНИКОВ, земанов с бычьей кровью… он в сердцах сплюнул.

Славик было хотел, минуя бистро «Казачок», пройти через ближний пассаж к дому матери, как вдруг вспомнил, что в доме, где она жила, два дня назад случилась авария с водопроводом и жильцов снабжают водой машины-цистерны, а это значит, ее ванной в данный момент не попользуешься. У него так невыносимо зудело все тело, что он размечтался о хорошем холодном душе, и потому пошел домой.

Быстро приму душ и сразу же к ней, тут рукой подать.

Он неторопливо брел по улице Штура (когда он переходил перекресток перед высоткой, куранты на фасаде «Приора»[22] как раз пробили час пополуночи), и с каждым шагом росло в нем чувство безотрадного одиночества и заброшенности. Те две недели, что Гелена была в Праге, казались ему бесконечными и пустыми. Радость, которая наполнила его при мысли, что она уже завтра вернется домой и будет с ним, была такой сильной, что он стыдливо усмехнулся: Я все равно что влюбленный мальчишка, ну нормально ли после стольких лет семейной жизни мечтать о собственной жене!

На улице Чехословацкой армии со страшным воем его обогнала «скорая» с вращающимся голубым маяком-мигалкой на крыше, и он вдруг снова вспомнил о матери: возможно, она действительно нуждается в моей помощи, подумал он с каким-то тяжелым предчувствием; он вновь осознал, какую жертву она принесла, отдав им квартиру (правда, теперь мать жила уже не в той «трущобе», что пошла на снос по причине санитарного благоустройства города; получив взамен государственную квартиру в новом районе, она обменяла ее — путем сложных махинаций — на нынешнюю, в центре), лишь бы спасти его семью, которую до того времени всеми силами старалась разрушить. Злость и раздражение, часто испытываемые по отношению к матери, сменялись угрызениями совести и какой-то трогательной жалостью; и сейчас он чувствовал себя неблагодарной скотиной, предпочтя холодный душ незамедлительному визиту к матери, которая, возможно, именно сейчас переживает одну из самых тяжких минут в жизни; он убыстрил шаг.

У «Кристалл-бара» он свернул на Маркушеву улицу, уступив дорогу трем подгулявшим парням; обнявшись за плечи — тротуар был для них слишком узок, — они фальшивыми, жалобными голосами тянули: «Ей, убили, убили, двух хлопцев безвинных, ей, один был Капустой, а другой Урсини. Ей, Капуста, Капуста, много ль вы украли, что вас на веревке вздернуть приказали, ей, вздернуть приказали. Ей, не украли ничего мы, казанок, не боле, ей, казанок, не боле, а ведут нас вешать на быстрицком поле, ей, на быстрицком поле…».[23]

Да, это тебе не шутка — быть вздернутым на веревке из-за одного паршивого казанка, усмехнулся он, входя в подъезд дома; типично словацкий ужас. Он мигом взбежал на третий этаж, отпер ключом дверь и вошел в квартиру. Закрывая дверь, почувствовал какое-то беспокойство: принюхался, раздувая ноздри — с тех пор, как Гелена была в Праге, воздух в квартире при его ночных возвращениях домой всегда был чистый, но сейчас на него сразу же пахнуло тяжелым сигаретным духом. Это подействовало на него так неприятно, что все тело на мгновенье сжалось от мучительного страха: показалось ему, что кто-то стоит за спиной и наблюдает за ним; он медленно обернулся; стекавшие из-под мышек струйки пота едко щекотали кожу.