Московским актерам не терпится показать автору «Ревизора», и в назначенный самим писателем день на спектакль, состоявшийся в Большом театре, собирается едва ли не вся литературная Москва, объединенная возможностью лишний раз показать свое отношение к писателю. В зале были Аксаковы, В. Г. Белинский, Н. П. Огарев, И. И. Панаев, Н. Ф. Павлов, Т. Н. Грановский, М. Бакунин. Сидевшему в ложе Чертковых Н. В. Гоголю пришлось тайком бежать из театра, чтобы скрыться от совершенно смутивших его бурных, нескончаемых оваций.

Гоголь по-прежнему охотно и часто соглашается читать свои произведения. Особенно приятен и близок ему дом Аксаковых, на этот раз находившийся в конце Арбата (Смоленская-Сенная площадь, 27), всем своим укладом напоминавший деревенский патриархальный быт. В гостиной целыми днями не переставал шуметь поджидавший все новых и новых гостей самовар. Обеденный стол накрывался не меньше чем на двадцать кувертов. Большой, заросший белыми розами сад гудел пчелами и заставлял забывать о большом городе. У Аксаковых Гоголь читает главы из еще не оконченной первой части «Мертвых душ», а в январе 1840 года «Аннунциату».

Гоголю удается удовлетворить и свою неизменную тягу к музыке. В эти месяцы он близко знакомится с Верстовским, становясь постоянным гостем его дома в Староконюшенном переулке, и с Гурилевым, дававшим уроки сестре писателя Анне.

18 мая 1840 года Гоголь оставил Москву, проехал Арбатом, последний раз поклонился любимому городу с тогда еще существовавшей Поклонной горы, посидел за прощальным обедом с провожавшими его Аксаковыми, Погодиным и Щепкиным на первой от города почтовой станции – в Перхушкове. В Италии, куда он направлялся, его ждала работа над окончанием первой части «Мертвых душ».

И на этот раз, в 1841 году, с законченной рукописью первой части «Мертвых душ» на руках Н. В. Гоголь торопится в Москву. Несколько дней, проведенных в Петербурге, кажутся вечностью: «Меня предательски завезли в Петербург. Там я пять дней томился. Погода мерзейшая, – именно трепня». Писатель надеется на поддержку московских друзей и известный либерализм местного цензурного комитета в связи с судьбой своей поэмы. И тем не менее, снедаемый сомнениями, он решается прочесть рукопись только трем приглашенным – С. Т. Аксакову с сыном Константином и Погодину.

У Погодина на Девичьем Поле Гоголь снова находит приют, но любимый дом перестает радовать из-за усиливающихся разногласий с хозяином. К тому же препятствия в московской цензуре оказываются слишком серьезными, остается воспользоваться предложением В. Г. Белинского взять на себя хлопоты и переговоры с петербургскими цензорами. В доме В. П. Боткина Н. В. Гоголь передает «неистовому Виссариону» рукопись (Петроверигский пер., 4).

В ожидании решения цензуры он старается избегать так недавно радовавших его встреч с московскими знакомыми. Тяжелыми оказываются и последовавшие за цензурным решением два месяца, когда «Мертвые души» печатались в московской Университетской типографии (Б. Дмитровка, 34). Не слишком удачным был и Николин день 1842 года, который отмечается Гоголем по старой памяти все в том же погодинском саду. Сказывались натянутые отношения между писателем и хозяином дома. Впрочем, как вспоминал С. Т. Аксаков, Гоголь был весел, сам после обеда готовил жженку и, «когда голубоватое пламя горящего рома и шампанского обхватило и растопляло куски сахара, лежавшего на решетке, говорил, что „это Бенкендорф, который должен привесть в порядок сытые желудки“, – шутка, долго повторявшаяся в Москве.

Одним из последних визитов Н. В. Гоголя в старой столице стало посещение Английского клуба на Тверской. В последних числах мая 1842 года писатель уезжает из Москвы, направляясь за границу. И на этот раз его провожают Аксаковы и Щепкин, с которыми он расстается на первой станции Петербургского тракта – в Химках. «Мы ходили вверх по маленькой речке, бродили по березовой роще, сидели и лежали под тенью деревьев; говорили как-то мало, не живо, не связно, – рассказывал С. Т. Аксаков. – Горькое чувство овладело мною, когда захлопнулись дверцы дилижанса; образ Гоголя исчез в нем, и дилижанс покатился по Петербургскому шоссе».

Но на этот раз решение было окончательным. Гоголь возвращался в Россию после шести лет странствий по Европе, после шести лет увлечения и разочарования другими странами. Возвращался навсегда, чтобы поселиться в Москве. Упиться, как он сам любил говорить, русской речью. Закончить вторую часть «Мертвых душ». Работать. Как можно больше работать.

Он не знал, как будет устраиваться, – средства по-прежнему не появились. Не подумал, что за прошедшее время друзья могли превратиться в былых друзей. Не сомневался – в Москве все решится.

Поездка пароходом к святым местам, в Палестину. Одесса. Южные степи… 5 сентября 1848 года – Москва. Но чудесная, в мягком золоте осень задержала москвичей за городом.

В нетерпеливом ожидании встреч Николай Васильевич Гоголь мчится в Петербург. Прежде всего Анози – графиня Анна Михайловна Виельгорская. Семья, в которой он, кажется, давно и окончательно стал своим. Младшая дочь – десять лет знакомства, душевных разговоров, удивительнейшего взаимопонимания.

И все равно строгая чопорность Петербурга разочаровывает. В октябре Гоголь снова в Москве. Теперь можно говорить о настоящей встрече после разлуки. Все семейства друзей его ждут. И главное – погодинское. Он бесконечно счастлив занять любимый кабинет, начать работать за ставшим привычным столом.

Плетнев напишет о нем сразу по его возвращении: «На вид очень здоров, щеголеват до изысканности». Старшая дочь Аксакова добавит: «Он веселее и разговорчивее, нежели был прежде». Сын Щепкина: «Гоголь в нашем кружке был самым очаровательным собеседником, рассказывал, острил, читал свои сочинения, никем и ничем не стесняясь». И слова его собственного, обращенного к Анози письма: «Сердце исполнено трепетного ожидания творчества».

Но с Погодиным отношения не могут по-настоящему восстановиться. После восторгов первых дней общения наступает слишком быстрое охлаждение. Живя под одной крышей, хозяин и гость избегают встреч, перестают между собой разговаривать. Все идет к открытому разрыву. Погодин заводит разговор о якобы ставшем необходимым ремонте дома. Гоголь использует предлагаемый предлог для того, чтобы отказаться от его гостеприимства. Как нельзя кстати появляется предложение четы Толстых поселиться у них.

Это давнее и не слишком близкое знакомство, начавшееся в Одессе и продолженное за границей. Супруги Толстые возвращаются после многолетнего пребывания на Западе. Собственного дома у них нет. Выбор падает на талызинскую усадьбу. Хозяева занимают второй этаж. Гоголю отводятся две комнаты первого этажа с выходом в парадные сени. Была здесь тишина, свобода и одиночество, особенно больно ранившее после веселой, многолюдной толчеи погодинского дома.

В первой комнате – приемной два дивана под прямым углом друг к другу, два стола, заваленных новыми книгами, журналами, всем, что следовало, но никак не удавалось прочесть. Несколько стульев. Топившийся чуть не каждый день камин. Зеленый, во всю комнату, ковер. Здесь было удобно, плотно притворив двери в сени, мерить комнату из угла в угол, вслух повторяя написанные строки. Толстому не раз удавалось невольно подслушивать выразительное гоголевское чтение.

В кабинете – высокая конторка: Гоголь не изменил своей привычке набрасывать рукописи стоя. Книжный и платяной шкафы. Впрочем, вещи писателя, если не считать книг, спокойно умещались на дне одного тощего чемодана: две пары ношеного белья, единственный, далеко не новый сюртук, носовые платки, пара сапог, шинель. У дивана круглый стол, на котором Гоголь переписывал – «перебеливал» свои тексты. У кафельной печки за ширмами кровать. Нехитрый холостяцкий быт, без капризов, особенных привычек, без семейного тепла. За окнами, на берегу ленивого илистого ручья Чарторыя, зеленая полоска молодого бульвара, куда Гоголь любил уходить в сумерках, бродя по главной аллее. В стороне густыми тенями располагались группки студентов Московского университета, приходивших хоть издали взглянуть на великого – в этом уже никто не сомневался! – писателя.