Н. И. Белякова. Он всегда старался быть на виду, во всяком деле ставил себя выше всех, ему говорили об этом, но результатов мы не замечали.
В. А. Капустинская. Энгельсон, казалось, был постоянно озабочен тем, чтобы в любой ситуации подчеркнуть свое превосходство, показать, что он больше знает, ему большее доступно. Даже рассказывая о своем опыте работы, он давал понять, что такие результаты могут быть только у него, что стараться использовать его опыт бесполезно. Одни старались этого не замечать, многие относились иронически, посмеивались, а некоторых это уязвляло.
А вот личные впечатления. Наш разговор с Геннадием Зиновьевичем начался несколько необычно. Он словно бы заранее попытался огородить вешками тот круг вопросов, который, по его мнению, мы должны затронуть.
— А вы знаете, — спросил он, — что у меня есть награды за отличную преподавательскую работу?
— Да, я слышал.
— А вы знаете, что я изобрел новую конструкцию классной доски и у меня даже есть на это изобретение авторское свидетельство.
— Да, знаю.
— Я представлялся еще на одну награду, но не получил ее только случайно, потому что…
— Да, и об этом я слышал.
— А вы знаете, кто моя теща?
Нет ничего страшного в том, что человек гордится своими успехами, рассказывает о своих родственниках. Одни это делать стесняются, не находят нужным, другие — наоборот.
Было ли происшествие на лестничной площадке случайностью в полном смысле этого слова?
В деле среди показаний Геннадия Зиновьевича есть очень настораживающая фраза: «Ученики в основном меня боялись… У меня были свои правила воспитания».
Что же это за правила? В чем они состоят? Не станем ехидствовать, может быть, человек разработал какую-то свою систему воспитания? Во время нашей довольно продолжительной беседы Геннадий Зиновьевич охотно пояснил свою мысль.
— Прежде всего, — сказал он, — у ученика должен быть страх перед учителем. Он должен бояться учителя. Потом, со временем, страх переходит в уважение, преклонение. И только на следующем этапе начинается перевоспитание, перековка.
Вот такие дела. Выходит, что учитель математики действовал по системе. Но система эта придумана не им, она осмеяна, забракована и запрещена как вредная, как система, подавляющая личность, создающая лживые, трусливые, угодливые характеры. Правда, она несколько облегчает работу педагога, поскольку раздавленные страхом ученики не озоруют, чинно стоят вдоль стен коридора на переменке, чинно заходят в класс после звонка. А кроме того, не надо добиваться какого-то там контакта с учениками, завоевывать какой-то авторитет. Сказал — и баста.
«С болью видишь, — писал В. А. Сухомлинский, — как даже у знающих свой предмет учителей воспитание иногда превращается в ожесточенную войну только потому, что никакие духовные нити не связывают педагога и учеников».
Судя по некоторым документам уголовного дела, Геннадий Зиновьевич начал внедрять свою систему еще пятнадцать лет назад, в самом начале педагогической деятельности. В деле подшита копия приказа, в котором Энгельсону объявлялся строгий выговор с занесением в личное дело за избиение ученика. Тогда тоже мальчишка после удара, пролетев несколько метров, распахнул своим телом дверь класса и вывалился в коридор.
Однажды на школьной сцене поставили интермедию такого примерно содержания. За партой сидел ученик, склонившись над тетрадью. Входит учитель.
— Убрать Квазимодо! — приказывает учитель и, подскочив к ученику, упершись коленкой в его лопатки, начинает выправлять осанку.
— Энгельсон! — обрадованно кричат в зале, узнавая знакомые повадки.
Конечно, интермедия — всего лишь интермедия, здесь допустимы преувеличения, гротеск. Но возникновение самой темы, ее воплощение, восприятие говорят о многом.
Известен в школе еще один педагогический прием Геннадия Зиновьевича. Когда вызванный к доске ученик не может ответить урок, то не исключено, учитель предложит ему спеть что-либо на потеху всему классу. А в заключение представления ставит многострадальцу тройку.
Необычно. Раскованно. Кое-кому нравится. В классе оживление, смешки, реплики. Некоторые смотрят на учителя чуть ли не с восторгом — это же надо, такое отмочить! А рассказов-то, рассказов сколько!
Но эффект неожиданности проходит, и возникает настороженность. Да, привнесение в преподавание математики эстрадных элементов — новое слово. Возможно, этот метод что-то дает. Во всяком случае, ученики не скучают. Но отыскать, увидеть здесь уважение к ученику, предмету, согласитесь, трудно. Как невозможно разглядеть в этом нововведении искреннюю заботу об успеваемости, озабоченность отстающим. Вот пренебрежение есть. И доля жестокости тоже есть — ведь над парнем смеется весь класс. Когда он оправится от этого удара, какие методы изберет, чтобы снова завоевать уважение одноклассников и одноклассниц? А может, и пытаться не будет? Замкнется, уйдет в себя? Останется в характере робость, неверие в себя, боязнь осрамиться… Геннадий Зиновьевич — натура творческая, энергичная, он на достигнутом не останавливается. В классе, где был классным руководителем, он назначит своим помощником самого крупного, самого сильного парня — Валерия. В школьной характеристике о Валерии говорится: «Мало читает, плохо успевает, ленив, грубит учителям, матери, товарищам, курит, в седьмой и восьмой классы переводился условно».
Такого вот помощника выбрал себе Энгельсон. Но зачем понадобился Геннадию Зиновьевичу помощник? Время от времени на пару с Валерой учитель затаскивал к себе в лаборантскую, ту самую «каморку Энгельсона», очередного нарушителя школьной дисциплины. Зачем? Здесь, наверное, лучше всего точно воспроизвести фразу из уголовного дела: «Энгельсон надевал длинные белые перчатки и демонстрировал готовность к избиению».
Нет. До избиения дело не доходило. Но надо учесть, что мальчишки тоже, очевидно, ходили на фильмы, где люди в белых перчатках «демонстрировали готовность к избиению». Были слезы, просьбы покаяния, заверения больше не курить, не бегать по коридору, не опаздывать на уроки. Это был показатель того, что ученик «созрел» для следующей стадии — ему предлагалось писать расписку такого примерно содержания: «В случае повторения нарушения я допускаю применение ко мне любых мер физического воздействия». Были и варианты расписок: «Допускаю применение антипедагогических мер воздействия». Поскольку расписки оставались у Энгельсона, подлинники их не сохранились.
Так Энгельсон осуществлял первую стадию разработанного им воспитательного процесса. На следующей стадии, по идее, должно было наступить преклонение перед ним, но здесь не все шло гладко. Как оказалось, страха добиться было гораздо легче, нежели уважения, а тем более преклонения. Надо заметить, что Геннадий Зиновьевич по этому поводу не больно убивался — не получается, и не надо. Ему вполне доставало и страха.
Следователь задал Виктору Тоболичу вопрос:
— Как ты понимал слова об антипедагогических мерах воздействия, когда писал расписку?
— Я понимал, что меня изобьют, — сказал ученик.
Давайте отвлечемся на минуту, чтобы вспомнить вашего школьного учителя, с которым вы расстались, к примеру, пять или двадцать пять лет назад. Вот, допустим, пригласил он вас к себе в кабинет, запер дверь, нахмурился, лицо нехорошее сделал и начал надевать белые перчатки, показывая пресловутую готовность «по Энгельсону». Ваша реакция? Уверен: можно удивиться, рассмеяться, выразить, так сказать, недоумение… Но плач, слезы, просьбы, клятвы, мольбы! Какая же должна быть среди учеников репутация у Геннадия Зиновьевича, чтобы эту очередную его интермедию с белыми перчатками из серии «черного юмора» воспринимать всерьез!
Валерий, первый помощник педагога, сказал на следствии:
— Я являюсь личным помощником Энгельсона. Он действительно берет расписки у ребят. Брал, например, у Панасенко, Тренина, Нечаева, Тоболича, Парфеновича… вместе со мной он заводил этих учеников в свою каморку, там у него были белые перчатки, которые он надевал и угрожал избиением. Говорил «врежу», если будете баловаться. Говорил, что Тоболича бить не стоит, «потому что он маленький, может «подохнуть», а вот Нечаева — надо бы.
