Отсутствие Крушилы только пугало. А что, если сейчас выйдет он из мрака и нахально оскалится: "А, Ирисочка, наш человек". И снимет стёкла. В обычном-то мире Крушилины глаза не радовали Ириску. Какими же окажутся они здесь, в жуткой мгле Переулков? Жалобным взором девочка окинула окрестности, выбирая, из какой же дыры выползет зловещий очкарик, чтобы прикончить кошачью королеву навсегда.

Просто стоять было вершиной глупости. Если не появится Крушило, Ириску унюхают кошки. Только бы продержаться до утра. Но где оно, это утро? Ириске казалось, что в изнурительном беге пронеслось трое или четверо суток.

Поворот за поворотом. Теперь слева красовался капитальный кирпичный забор — высоченная стена без единого окошка. Справа обнаружился покосившийся штакетник. В пяти шагах впереди зияла чёрная дыра.

"В дыры нырять опасно. Хотя… Ладно, рискнём. Хуже вряд ли уже будет", — вспомнились слова Зинги.

За дырой, как и в прошлый раз, оказался не двор, а улица. Добротная, широкая, из кирпичных трёхэтажек, подъезды которых надёжно обороняли чёрные металлические двери. Во дворах колыхался серый туман, и нырять туда донельзя не хотелось. Девочка зябко поёжилась. Потоки мёрзлого воздуха лениво пронизывали округу. Прохлада была затхлой, могильной.

Мелодичный звук прокатился по переулку, будто тронули гитарную струну. Из окна третьего этажа вылетел серый луч и уткнулся в землю у ног девочки. Ириска хотела обогнуть его, но луч коварно перескакивал с места на место и всё время оказывался под ногами. Потом девочка запнулась и наступила на него. Луч радостно обвил щиколотки. Держал крепко, не хуже стальной проволоки. Серый туман пополз из дворов на дорогу. Зазвучала музыка. Откуда она лилась, определить невозможно. Проще сказать — отовсюду.

— Знаете, каким он парнем был? — пророкотал звучный голос, в котором сквозила уверенность, что никуда Ириска не денется, останется тут навсегда. Или, по крайней мере, дослушает песню до конца.

Вот только Ириска слушать её не собиралась. Она молча рвалась на волю, как птица, угодившая в западню и знающая, что охотник уже неподалёку. Она чувствовала, что есть какое-то важное слово. Вернее, строчка из песни, которая подарит свободу. А холодная проволока всё сильнее сжимала захват. И разносился над переулком голос, не знающий возражений:

Словно вдоль по Питерской, Питерской,

Он пронёсся над Землёй.

— А Гагарина зря обидели, — злобно крикнула навстречу Ириска, — принесли похоронку матери!

И голос смешался, поутих, а потом и вообще сковырнулся куда-то. Странная проволока сползла с ног разорванными кольцами. "Отлично, — подумала Ириска. — Всего-то надо вспомнить подходящую строчку. И тогда чужие песни не будут иметь над тобой власти". Она всмотрелась вперёд. Путь пересекал десяток серых нитей.

Не кочегары мы, не плотники,

Но сожалений горьких нет,

А мы монтажники-высотники.

И с высоты вам шлём привет.

Смотреть-то надо было под ноги. Ещё одна струна штопором обхватила правую руку

— Будь со мной мальчиком, пушистым зайчиком, — прошептала Ириска, — хрупкою деточкой или не будь со мной.

И рванула нить на себя. Она дико не любила эту песню, но сейчас та могла послужить палочкой-выручалочкой. Одноразовой. Как и ниточка, которая оборвалась с жалобным звоном.

Нити сходились в одно место, метрах в двадцати по курсу. Там пульсировал странный травянистый свет, мешающий рассмотреть подробности. Что-то холодным ужом скользнуло по спине, и зазвучала новая песня:

А кругом сады белеют, а в садах бушует май,

И такой на небе месяц, хоть иголки подбирай.

— Тощий месяц по небу плывёт, — всплыла в памяти строчка, а за ней и другая. — Дед в огороде самогонку пьёт.

Голос у Ириски хриплый, злой, подстать вспомнившейся песне. Трудно ожидать добра от той, которую все-все-все загнали в угол. И если она — кошка, то пусть знают: сильнее кошки зверя нет. Струна отпрянула, и враньё о прелестных ночных прогулках оборвалось на полуслове. Сияние впереди усилилось. Теперь оно предстало противным зелёным коконом, словно его слепили из заледеневших соплей. Серый луч больно щёлкнул по носу, обвился вокруг головы и приплюснул губы, словно запечатал рот на замок

Музыка вновь слышна. Встал пианист и танец назвал.

И на глазах у всех к вам я сейчас иду через зал…

— Нас не догонят, — усмехнулась девочка, рывком раздвинула сжатые губы, впилась зубами в скользкую нить и перегрызла её.

Она чувствовала, что в коконе мёрзлого света и прячется тот, кто не желает отпускать девочку. Но если он хочет удержать её против воли, то ещё наплачется. Ириска, она — такая!

Следующий луч хлестнул по груди. Сердце чуть не остановилось от боли.

Костры горят далёкие. Луна в реке купается.

А парень с милой девушкой на лавочке прощается.

Из оставленного далёка проявился властелин компьютерного подвала, повернулся оплавленной стороной лица и подмигнул алюминиевым глазом.

— Ты прощаешься со мной. Чао, бамбина, сорри. Для меня теперь любовь — это только горе, — проскрипела сквозь зубы Ириска.

Проскрипела и поверила, оборвав ещё одну паутинку. Продвинувшись ещё на полшага вперёд. А спираль холода теперь струилась по ногам. Но девочка уже не боялась. Струны не страшны. Страшен лишь тот, кто прячется в зелёном сиянии. А можно не бояться и его. Страх создаёт богов, а боги уже давно нам не требуются.

Из полей уносится печаль, из души уходит прочь тревога.

Впереди у жизни только даль, полная надежд людских дорога.

— Если хочешь, можешь ты дождаться, — мстительно напевала Ириска в полный голос, — счастья в жизни лет так через двадцать. А мне не нужно слово "Если", мне нельзя сидеть на месте…

А дальше уже можно не петь. Цепочка прорвана. Дорога свободна. Ещё на несколько шагов.

Мне не думать об этом нельзя, и не помнить об этом не вправе я.

Это наша с тобою земля, это наша с тобой биография.

Мёртвые песни ушедших эпох властвовали над переулком. Звучные слова, сплетающиеся в монументальные строчки. Песни, которые когда-то грели, поднимали из грязи и вели на подвиги. Только сейчас те, кто совершал подвиги, покоились на кладбищах. И великие слова стали пустыми, ненужными. Совсем как памятники вождям, щедро разбросанные по городским районам.

Мёртвые слова не трогали Ириску. А значит, она могла идти дальше, не останавливаясь, чтобы слушать. Потому что её вели другие строчки. Быть может, не такие монументальные, чтобы обернуться памятниками. Зато простые и понятные. Быть может, зовущие не на подвиг. Зато способные на секунду понять и согреть. А что ещё надо в жизни, как не чувствовать бурлящее и в то же время нежно трепетное счастье? Не тоскливо заныривая в прошлое. И не надеясь на неопределённое будущее. Чувствовать секунду, которая сейчас.

— Попрошу тебя, чтобы солнце грело. Попрошу тебя, чтобы море пело, — слова вонзались во тьму, Ириска продвигалась вперёд шаг за шагом. — Попрошу о том, о чём не попросила. Попрошу любить сильно-сильно.

Рвущиеся струны шуршали под ногами скомканными газетами, хрустели сухими ветками, дзинькали разбитыми чашками. Но вражья песня не утихала. Быть может, потому что просить было уже некого.

Конон зелёного сияния неприятно пульсировал. По мрачным стенам домов пробегали бледные сполохи. Мёртвая песня стала громче. Слова дребезжали в ушах, намереваясь продрать барабанные перепонки.

Ураганной эпохи шквал нас сегодня зовёт за собою.

Новый день над землёю встал, но трубач не расстался с трубою.

— А у трубача дудка горяча, — упрямо твердила Ириска. — И я понимаю, что я пролетаю.

Не её песня. Эта песня стала Вирусом, и он стал ею. Но и Вирус, и Ириска не успели по-настоящему вступить в клан и, значит, могли пользоваться одной песней. Главное, не петь её до конца. Мелодия, рвущая уши, оборвалась. Но радоваться не стоило, потому что накатила следующая волна.