Пол оказался на месте. Ириска привычно чувствовала его подошвами кроссовок. Свет ушёл в сторону. Несколько раз мигнув, Ириска разглядела Рауля. Правой рукой он сжимал знакомый фонарик, луч которого освещал дальний угол. Подняв глаза к потолку, девочка увидела, что он перестал напоминать купол планетария. Стены встали на место. У двери топтались Крушило и Вирус. Будто ничего и не произошло. Сильная рука Рауля бережно легла на Ирискины плечи.

— Не бойся, Ирисочка, — прошептал он в её мягкое ухо. — Всё позади. Ты держалась на все сто. Я никогда не пожалею, что из всей огромной толпы выбрал именно тебя.

Ириска преданно кивнула, на слова уже не осталось сил. Да и нужны ли они.

— Теперь пойдём, — шёпот обволакивал, проникая в потаённые места души, куда пускаешь не всякого, а лишь единственного, и только один раз за всю жизнь.

— Идём, Ирисочка, теперь здесь оставаться не нужно. Вредно это. Пойдём скорее.

Рука властно подвинула её вперёд. Обессилившая Ириска просто переставляла негнущиеся, как деревяшки, ноги. Вверху, там где заканчивались ступени, заманчиво реял светлый кирпичик выхода.

Огрызок бледной Луны тонул в лазури, нехотя оставляя ночное дежурство. Солнце уже вовсю разошлось. Но в сентябре оно не имеет былого могущества. И от этого становится ещё желанней. Только сейчас Ириска почувствовала себя свободной. С каждым глотком свежего воздуха голова прояснялась, сладковатый вкус, щекотавший нёбо, растворялся слюной, тревожный запах миндаля покидал ноздри.

— Это… всё? — хрипло выдохнула Ириска.

— Теперь… да, — ответил Рауль.

А больше некому отвечать. И Крушило, и Вирус исчезли, словно подвал забрал их в жертву. Однако девочка чувствовала, что это не так. Просто их миссия закончилась, и они ушли. А Рауль остался. С Ириской.

Крыши домов плавно покачивались, подвал казался сном. Безумным весельем трансглюкаторов, сорвавшихся в запредельное. Огромный мир, наполненный людьми, деревьями, домами, машинами, снова раскрылся перед девочкой. И снова стал настоящим, потому что одной его частичкой был Рауль.

— Мы встретимся с Кошкой уже сегодня? — язык заплетался, словно только что оборвал финишную ленту марафонской дистанции.

— Завтра, — жёстко сказал Рауль и поднял глаза к Луне, тающей в синеве неба. — Ржавое Полнолуние завтра. Тогда и закончится эта история.

"Чтобы дать начало другой, — подумала Ириска. — Там, где будем только мы. Ты и я".

Но слова остались в глубинах Ирискиной души. Выплеснулись бы, так неизвестно, какой бы прозвучал ответ. Рауль ведь никогда не врёт.

— А что мне сказать дома?

— Ириска, разве я могу ответить за тебя? Должны прозвучать ТВОИ объяснения. Скажу лишь одно: никогда не ври.

— А если нельзя, но очень-очень хочется, значит, можно?

— Без выигрыша. Если не получается, сделай так, чтобы сказанное стало правдой. Пусть даже только для тебя. Всё, всё, больше никаких объяснялок. Или ты разжёвываешь сама, или не о чем разговаривать.

А слов так и не нашлось. Слова остались далеко-далеко. Вместе с Раулем. В том мире, куда Ириску, оказывается, никто не собирался отпускать.

Ириска тоскливо смотрела в сторону двери. В коридоре пахло пылью и маминым недовольством.

— Нечего шляться по ночам, — выговаривала мама. — В начале года нельзя расслабляться. Пора уже думать об экзаменах.

"На самом деле пора забыть о них", — отрешённо пронеслось в мыслях.

Птицам не нужны деньги, как не нужны экзамены Чёрным Розам. Особенно тем, кто растёт за Пятым Переулком. Не нужны и тем, кто собирается шагнуть за горизонт. Единственным стоящим делом было решить: прорываться ли за горизонт или остаться на холме Чёрной Розой. Но ответа не найти, если тебя каждую минуту попрекают, что пыль не вытерта, мусор не вынесен, а пол не блестит.

Кому надо, тот пусть и натирает пол. И ведра выносит. До скончания веков. Ириска больше никогда не прикоснётся к мусорному ведру. Вот так-то!

Только бы отпустили. Ну что вам стоит отпустить ребёнка чуть-чуть прогуляться. И если сейчас не разрешают вечер вне дома, то кто, скажите вы мне, отпустит девочку на всю завтрашнюю ночь. На ночь Ржавого Полнолуния. И врать-то нельзя. По каким-то неведомым законам враньё тут же раскроется, и станет только хуже. И Панцирную Кошку уже никто не остановит. Что бы такое сказать, чтоб не соврать ни чуточки?

"Скажи нужные слова в нужное время", — усмехнулся призрачный Рауль.

"Да когда ж оно наступит-то — нужное время", — усмехнулась в ответ Ириска.

— И нечему улыбаться! — надвигалась серьёзная буря.

Но Ириску она волновала не больше тайфуна у берегов Японии.

— Покажи-ка дневник, — от слов мама перешла к действиям.

Ириска улыбнулась с грустинкой. Вот так приходится проводить последние часы перед чем-то по-настоящему важным. Пускай никто не поверит. Ну и что? Ведь жизнь прекрасна и замечательна, когда её заполняет то, во что веришь ты, а не кто-то другой, пусть даже обвешанный дипломами и наградами.

— Ты шагай по жизни смело, и кому какое дело, кто тебе в постели нужен, это секшн революшн, — подсказывало радио на кухне.

— Дневник, — напомнила мама.

Ириска замотала головой. Она не понесёт дневник. Ну почему взрослые подменяют настоящую жизнь какой-то ерундой? От того, что мама увидит в дневнике пятёрку по физике, Панцирная Кошка не помрёт. Никакие дневники в мире не защитят от Панцирной Кошки. Не существует защиты от того, во что веришь. И чего боишься больше всего на свете.

Хотя так ли страшна кошачья королева? Не страшнее ли, если Ржавое Полнолуние не наступит? И тогда для Ириски не будет Пятого Переулка. А для Рауля не состоится рывок за горизонт. Рауль исчезнет. А Ириске придётся возвращаться в серую нудную жизнь, заполненную тоскливыми мелочами. В жизнь, от которой Ириска незаметно успела отказаться.

Девочка не смотрела на маму. Глаза буравили пол. Она знала каждую досочку, каждую щёлочку между ними. Ещё так недавно квартира казалась огромной. Ириска, переводя кукол через выщербленные доски, дивилась нескончаемости коридора. Его наполняли загадки и тайны. Куда всё делось? Почему осталась лишь покосившаяся этажерка и вешалка.

Назови мне день, когда тает сказка.

Но только не говори, что остаётся вместо неё.

Я знаю сама!

Но не хочу думать.

Не отбирай, мама, мою последнюю сказку. Мой шанс сделать не так, как у людей.

Я молчу, ты молчишь. Мы обе тоскуем. Только о разном. Ты грустишь о том, что не сбылось, и боишься, как бы у меня не было ещё хуже. Я боюсь, что у меня будет хуже. И намного. А грущу, потому что ты толкаешь меня в серую, пыльную осень. Где зелёные летние листья вдруг оказываются сорванными злобными ветрами. И скрюченными комками трутся об асфальт, рассыпаясь в прах. Исчезая из памяти, будто и не было их никогда. Листья кружат по городу и беззвучно плачут. Потому что в голос нельзя! Потому что те, кто ещё не затёрся до дыр, оборвут тебя шорохами и шепотками. Мол, нехорошо же так, на всю округу. Мол, кому сейчас легко. Мол, мы всегда там, где трудно. А тебе не ответить. Тебя жжёт печальная правда, что пройдёт чуток времени, и они подхватят твою песню, поспешно свиваясь трубочкой, чтобы прикрыть первые дыры. Смешные. Им кажется, что дыры затянутся. Что снова наступит лето. Почему же им тогда совсем не хочется, чтобы было "как у людей".

Но пока предсмертная песня не спета, они никого не пустят за Пятый Переулок.

Толчок. И сильное встряхивание за плечи.

— Ты не… Ты ничего не…

Хочешь узнать, не колюсь ли я, мама? Не глотаю ли таблеточки? Не нюхаю всякую дрянь? Только слова подобрать не можешь. Я замотаю головой, а ты не поверишь. Я улыбнусь, и тебя, может впервые в жизни, напугает моя улыбка. Я смеюсь не над тобой. Мне видится тёмная сцена, по которой мечутся два десятка карликов в целлофановых костюмах. А потом, слева, из-за дальней кулисы выходит огромный шприц.