«Откуда столько гонора в этаком плевом человечке? Гипнотизируй, хрен с тобой, кузен! Сейчас постелю кровать, стащу сапоги, кулаком по подушке — и задам храпака!»
Действительно, одолевала усталость. После напряженной смены, когда пришлось, как никогда, ловчить во имя рабочего братства, — рядовое собрание, и на нем персональный вопрос о Жоре, как кирпичом по башке.
Воспоминание об этой общественной казни, слегка приглушенной свиданием с Марфинькой, мучило, как неослабная зубная боль. Лукавый бес Коржиков, торчавший перед ним, не рассыпался, не расплывался подобно ядовитому туману, его не вытягивало в форточку. Некто Коржиков был физически ощутим, и глухой страх постепенно овладевал Квасовым. Тайное предчувствие беды угнетало и расслабляло его.
Часы громко тикали. Молчанка и взаимное, исподтишка, изучение друг друга тяготили Жору. Его широкая натура не принимала никакого двурушничества.
В коридоре зашмурыгали шлепанцы. За полгода совместного житья Жора превосходно изучил все повадки и привычки жильцов и угадывал каждого. Шмурыгает жилец из четвертой комнаты, глухой старик, промышляющий набивкой гильз. Он продает штучные самодельные папироски на улице Баррикад, на шумном стыке. Здесь люди текут по булыжной теснине Красной Пресни, толпятся у входа в Зоопарк и кинотеатр и поднимаются по крутому подъему на площадь с фонтаном — крылатым мальчиком.
«О чем же ты думаешь, мой новоявленный братец?» — подбадривал себя Квасов.
Жена по-прежнему не подавала никаких признаков жизни. Через полуоткрытую дверь не доносилось даже ее дыхания, хотя в квартире было тихо до звона в ушах.
Что же думал Коржиков? Предварительные сведения о Квасове, как о забулдыге и о к о н ч а т е л ь н о разложившемся существе, не подтверждались. В этом опытный Коржиков уже смог убедиться. Такие люди не чета инфантильным интеллигентикам, мгновенно размякающим, как только почувствуют опасность. С такими, как Квасов, нужно держаться до крайности осторожно и переменить тактику. Им все нипочем. На таких субъектов с нетронутой, до отвращения здоровой психикой не действуют ни хитрые словесные ловушки, ни психологические тонкости.
Проникнуть за железные ворота завода не так-то просто... Неужели столь тщательно высмотренный Квасов подведет и придется искать другого? Коржиков спрятал часы, наклонился и деликатно прикоснулся к его плечу.
— Вы хороший парень, Жора. Аделаида, как и все женщины, — раба собственных эмоций. Она недооценила вас. Признаться, я тоже думал: «Вот наделил меня господь родственником!..» А вы чудесный, Жора...
Жора презирал красивенькие словесные кружева, которыми люди пытаются прикрыть свои гадкие замыслы. Слово «эмоции» больней всего кольнуло его. Коржиков сопроводил его смешком и каким-то противным прихмыкиванием.
— Почему же я пришелся вам по вкусу? — Квасов снова взял себя в руки. — Вы же меня не знаете. А супруга, как видно, наболтала обо мне всякой дряни...
— Вы пленили меня внешностью, Жора. Импозантностью! (Ишь завернул, подлый прыщ!) Ведь вы созданы для скульптуры. Вас лепить надо! Вами любоваться надо! Вы самородок... — Коржиков открыл в улыбке подозрительно ровные зубы. (Видать, вставил, собачий глаз!) — Ну, сходили к своей прежней зазнобушке. Кто из нас без греха? Сразу связь не порвешь... Это требует времени и ловкости. — Фарфоровая улыбка по-прежнему играла на губах Коржикова, а голос его помягчел. — Ваше дело, Жора, интимное...
«Что ему нужно? — окончательно сбитый с толку, соображал Квасов. — А может, он просто чокнутый? Пока, вижу, производит разметку по чертежу, а вот как сверлить начнет?..»
Вероятно, и в самом деле у Коржикова было мало времени. Часы тикали теперь в его кармане. Придвинувшись вместе со стулом к Жоре, Коржиков внезапно перешел к новой тактике — внезапному нападению. Квасов оторопел. Незнакомец, назвавшийся родственником Аделаиды, без всяких обиняков потребовал от него сведений о новом производстве, о чем было приказано держать язык за зубами.
Как угодно можно было расценивать поведение Квасова на производстве этих новых приборов, умных, точных и загадочных. Но каждым таким прибором гордился Жора и перед собой и на людях, несмотря на все свое ёрничество.
Ему нет жизни без завода. Хлеб его предки не косили, сено не ворошили, работали тут, на заводе. И это «тут-тут» стучало в возмущенном сердце Квасова, пока Коржиков, уже не таясь, в открытую, с наглым цинизмом ставил условия, определял размер оплаты, спешил...
Впервые Квасов понял все значение выдержки, так возмущавшей его в Николае. Тот редко вспылит, не поддастся случайным настроениям, сначала продумает, сцепит челюсти, уйдет, а потом принесет такое литое решение — ахнешь! Выдержка-то, выходит, — святое дело. Дал бы этому хлюсту сразу — и амба! Умылся бы хлюст своей жидкой кровью, утерся бы носовым платочком. Не зря предупреждали Квасова о бдительности. Действительно, Советский Союз — социалистическая крепость, а они, рабочий класс, — его верный гарнизон. Ишь ты, прав секретарь партячейки: ему, фронтовику, принадлежат эти слова о крепости и гарнизоне. Чего же над ним подсмеивались? Вот тебе и Ваня Ожигалов!
Хозяин, изгнанный революцией, вставал из-за спины Коржикова. Вот в каком виде объявился вымазанный мазутом и обвалянный в перьях буржуй! На фронте не вышло, тут выйдет! Выкатили его в тачке, а он завопил с броненосцев Антанты. Оттуда не удалось, подговорил вот эту суку со стеклянными зубами. Выкаблучивается! Торжествует! Купил Квасова, теперь остается только завернуть. Что? Бумажку вынимает из кармана? Заранее заготовленную? Только подписать? И ручку из кармана вынул. Ни разу не видел такой ручки, надо повертеть: тоже, может, научимся делать. Держит, бестия, наготове и чернильницу и перо!..
Бумажка подлая. Буквы прыгают, будто дробь по тарелке. Заранее вписана фамилия — Квасов. «До чего же мудрые!..»
Бумажка жгла пальцы. Страшная мысль всверлилась в мозг: как же, в самом деле, представляется постороннему зрителю квалифицированный рабочий Георгий Квасов, если к нему запросто, как к пивному киоску, подходят вот такие субъекты? Порядочной, должно быть, сволочью выглядит он со стороны. Именно к нему ввалился ночью Коржиков. Небось к Николаю не осмелился бы. За три версты обошел бы. А к нему запросто: налей кружку пивка, браток! Подписку сует? Часами хлопает. Сразу влепить ему в морду?.. Или сразу нельзя? Коля, друг, помоги! Держусь за тебя, Колька!..
«Как же я опростоволосился! Нес кувшин и так легко разбил. Теперь не склеишь, черепки разлетелись в разные стороны».
— Просите-то вы, Коржиков, о сущих пустяках, а платите слишком роскошно, — голосом, перехваченным от гнева, проговорил Жора. — Плохо что-то отхронометрировали сдельщину..,
— Считаете, что мало? Мы не постоим за ценой. Есть люди, товарищ Квасов, которые понимают душу русского рабочего. Сочувствуют ему...
— И социализму? — Жора с трудом выдавил это ярко засиявшее перед ним слово.
— Социализму правильный учет не вредит. Учет двигает социализм. Забота о рабочем — это и есть подлинный социализм. Работодатель неправильно понимает роль гегемона...
— То есть наше государство? — потребовал уточнения Жора, уясняя в ночном разговоре многое из того, мимо чего обычно проходил со скукой.
— Государство — фикция. — Коржиков охотно шел на разъяснения. — Государство от имени Маркса присваивает бо́льшую часть вашего труда. Та же беспощадная эксплуатация.
— Так... А я кто?
Коржиков рассмеялся очень противно:
— Вы Людовик ...надцатый, Жора.
— Кто?
— Французский император, возгласивший: «Государство — это я!» Вот и вас привенчали к Людовику. Императорами стали. Сами вершите дела, сами устанавливаете цену, сами получаете...
Коржиков бил по самому больному месту, по тем самым ранам, которые Жора Квасов нанес себе сам и которые растравлял Фомин. Нормы, расценки. Ему и во сне снились эти распроклятые штуки, ползли, будто одушевленные существа, с щупальцами, с клешнями и усиками.
