Когда ушел брат, Марфинька нагрела воды, вылила ее в корыто и стала мыться. Приотворив дверь, хозяйка протянула чистое полотенце, а потом, протиснувшись в комнату, принялась ахать и охать, рассматривая крепкое, красивое тело Марфиньки.
— Запомни, девочка, — пришептывала старуха, — ненадолго твоя красота, ненадолго. Девушка — что мотылек. Попорхает годика два-три — и, глядишь, обожгла крылышки, и тело завяло, и куда все делось...
После таких причитаний она унесла розы, чтобы поставить их в вазу. Некоторое время еще слышался в соседней комнате ее голос.
Пока все складывалось удачно, и на ту самую горку, на которую разные люди пытаются подняться разными путями, Марфинька взобралась легко, не производя сделок с совестью. В этот первый день ее городской жизни она крепко поверила в свое будущее, не зная еще, какие испытания оно ей сулит.
Вытянувшись под одеялом, Марфинька закинула руки за голову, закрыла глаза и стала думать о Жоре; и ей было и приятно и стыдно.
Откуда-то издалека докатились непонятные звуки, похожие на раскаты грома. Марфинька закрыла окно, думая,что надвигается гроза.
— Не пугайся, Марфинька, — услышала она из-за двери голос хозяйки. — Тут зоопарк недалеко. Третью ночь лев кричит. Соседи справлялись: заболел, говорят. Спокойной ночи!
Марфинька свернулась калачиком. Она пыталась представить себе больного льва, бродившего на мягких лапах и кричавшего через железные толстые прутья клетки холодному городу о своей боли.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«Рабома» — многошпиндельный сверлильный станок иностранной марки. На нем обрабатывались крупногабаритные детали, и на «Рабому» ставили физически выносливых девчат, еще не изношенных на производстве. Зарабатывали на «Рабоме» больше. После вертикальных, хилых сверлилок, будто в наказание согнанных в самый темный угол цеха, «Рабома» с ее солидной тумбой, пестрой расцветкой, желтыми шлангами казалась Марфиньке верхом всякого совершенства.
За неполных два месяца добиться «Рабомы», суметь войти на равных правах в технологический процесс — это было победой Марфиньки, свидетельством не только ее физической выносливости, но прежде всего самоотверженной, безропотной старательности. Есть люди, которые равнодушно или с отвращением принимаются за ежедневную работу и не испытывают радости от труда. Не каждая из цеховых работниц могла бы ответить, как Марфинька: «Я обожаю свой станок. Мне так нравится работать!»
По счастливому совпадению, «Рабома» стояла рядом со станком Квасова. Каждое утро Марфинька торопилась на работу, будто на свидание. Далекий гудок — его сразу отличишь среди десятка других — заставал ее умытой и причесанной. По деревенской привычке она поднималась рано, успевала справить все свои домашние дела и бежала на завод.
Вначале Марфиньке было нелегко. И не потому, что мир города сложнее мира деревни, не потому, что привычная земля здесь обезображена камнем. Ее угнетал ритм городской жизни, постоянное движение сотен и тысяч внешне равнодушных людей. Ни одно лицо в толпе не запоминалось ей, старые впечатления вытеснялись новыми, вереницы людей вертелись перед ней, как колесные спицы, такие же одинаковые и безразличные.
Удручающе бесстрастно рокотали цехи. Люди равнодушно властвовали над механизмами, подчиняя их себе, как казалось Марфиньке, с единственной целью: получить благодаря им кров и пищу. Почти все говорили только о деньгах, подсчитывали, тянулись до получки; денег не хватало, занимали друг у друга грошовые суммы. У рабочих было, как и у крестьян: только здесь все размечено заранее, на работу не влияли ни дождь, ни град, ни заморозки. Интересы бригадиров не шли дальше процентов выполнения плана и норм.
Квасов помогал Марфиньке освоиться в цехе, поставить тяжелую деталь, веселил ее шуточками. С ним было легче, чем с другими. И Марфинька невольно продолжала тянуться к нему, в ней просыпалась женщина.
Вот утро. Марфинька, освеженная сном и быстрой ходьбой, идет от широких дверей. На щеках ее играет здоровый, яркий румянец. Еще нет грохота и визга, еще не пустили станки. Проходы между ними напоминают раскатанные рулоны толя, в смолистую поверхность которого впрессована ногами и колесами тележек мелкая стружка. Солнце проникает в окна, и стружка поблескивает.
— Марфута, ты опять тута? — издалека выкрикивает Жора и идет навстречу широкими шагами, улыбается ей, только ей, будто у него и нет никого на свете, кроме этой растерявшейся девчонки.
— Ягодка, умница! — говорит он, задерживая ее руку, чувствуя свою власть над этим простодушным существом. — Какая ты прелесть, Марфинька! Синева под глазами. Обожаю до смерти такие глаза!..
Все шаталось вокруг Марфиньки.
— Жора, пустите, — шепчет она похолодевшими губами, — мне пора.
— Радость ты моя, девочка, не бойся, не дрожи, пойдем рядом. Я хочу так!
Выметенный, проветренный после ночной смены цех сохраняет крепкие запахи смазочных масел, эмульсий, пригаров. Так же пахнут спецовка, руки, волосы. Теперь никуда не денешься от этих заводских примет.
— Жора, не надо... — Марфинька задыхается. — Увидит Коля, заругает меня. Идите рядом, только не держите мою руку...
— Хорошо. А что, если я заскочу к тебе на часок?
— Нет, нет! Что подумает хозяйка?
— Хозяйку отправим в Театр Мейерхольда, пусть посмотрит «Командарм номер два».
— Не шутите, Жора. У вас есть симпатия, зачем я вам нужна?
— Марфинька, возле тебя все мои симпатии гаснут... Прийти?
— Нет, нет! Ни за что!
Марфинька стоит у «Рабомы», стараясь не смотреть на Жору. Ее щеки по-прежнему горят. Она надевает нарукавники, поправляет обшлага, натягивает резинки выше локтей, завязывает косынку.
Вигоневая кофточка слишком туго обтягивает ее грудь. Марфинька кожей чувствует на себе взгляд Квасова и старается держаться к нему спиной.
Желтый шланг шипит сжатым воздухом. Сменщица оставила грязь на станке. Сменщица — молоденькая девчонка, милая фантазерка. Она мечтает попасть в Арктику и забывает об уходе за станком. Марфинька не обижается на нее и быстро, ловко протирает «Рабому» тряпичными концами. К аккуратности Марфиньку приучила мать, и теперь она благодарна ей.
«Рабома» визжит всеми своими сверлами. Летит мельчайшая сизая пыль, и горячие ее крупинки бьют по коже. Конструкторы и разметчики упростили и облегчили труд Марфиньки, однако и самой нельзя теряться. Надо устанавливать в гнездо громоздкие детали, корпуса каких-то хитрых приборов, следить за сверловкой, за подачей охлаждающейся смеси, вовремя включить, побыстрей снять.
Все ее существо напряжено, и она занята только работой, посторонним мыслям нет места. Сосредоточенное выражение не покидает теперь лица девушки, делает ее некрасивее и старше. Шипит, повизгивает «Рабома», хотя ее непрестанно омывает эмульсия, похожая на молоко.
Квасов тоже увлечен работой, несмотря на то, что он давно уже не испытывает ощущений, во власти которых находится Марфинька. Квасов ценит станок и готов наложить по загривку любому новичку, не умеющему обращаться с оборудованием. Станок кормит и поит. С хорошим станком легче жить, меньше забот и простоев. Сейчас отлично идут червяки, и этот заказ никому другому не попадет в руки. Фомин приблизительно прикинул норму: на червяках можно заработать неплохо. То, что накалякали о Жоре в стенгазете, — на это наплевать и забыть. Пусть тешится писучая братия, пусть превозносят его энтузиазм. Отлично ведут себя новые фрезы, их приходится держать под замком, на ящичке — собственные запоры, не подберешься, как к сердцу. Фрезы могут повысить норму, а если придумать приспособление... хотя нельзя сразу раскрывать все секреты. Надо сначала затвердить норму, установить твердые расценки, а потом уже дать выработку. Надо обхитрить администрацию, которая не ест и не спит, соображая, как бы облапошить рабочий класс...
