— Ты не беспокойся, Ада, — сказал Коржиков, дружески прикоснувшись губами к ее раскрасневшейся щеке. — Твои заботы — мои заботы. Только нам необходимо условиться: я — твой кузен Серж. Так, не правда ли? Это на тот случай, если мне нужно будет познакомиться с твоим сожителем. — Она равнодушно кивнула, не придавая значения подобным пустякам; главное — не упустить возможность приобрести в Инснабе «потрясающие вещи». — И все-таки, где же твой Квасов?

— Ну не все ли равно? — ответила Аделаида лениво. — Если я не волнуюсь, то тебе что за дело? Если хочешь знать, он, кажется, отыскал себе какую-то девчушку из мастеровых. Ты знаешь, у них это просто. Кто и что она, мне безразлично. Когда же ты уладишь дело с пропуском?

Коржиков пообещал не затягивать, поспешно распрощался и ушел. Было около двух часов ночи, а ведь ему, как и всем, утром бежать на работу в Ветошный ряд, в одно из бесчисленных учреждений, расплодившихся в бывших торговых рядах.

Квасов и в самом деле третьи сутки не появлялся у Аделаиды. И если первые двое суток он провел в безоблачном счастье у Марфиньки, то на третьи, после оскорбления, нанесенного ему Фоминым, вернулся в приветливую комнатку Марфиньки в отчаянном состоянии духа. Марфинька знала обо всем случившемся и не расспрашивала его. Он сам рассказал все. И, что поразило Марфиньку, Жора не сваливал вину на других и в первые минуты даже поплакал злыми слезами. Но вскоре улыбка заиграла на его губах: ему хотелось скрыть свою слабость. Марфинька сумела приспособиться к этой смене настроений и успокоить своего любимого,

— Если Николай постучится, я не убегу теперь. — Жора, по-видимому, со стыдом вспоминал свое позорное бегство через окно.

Марфинька, с ее природным тактом, промолчала, чтобы он не терзался этим воспоминанием. Она способна была и на большее: ни разу не попрекнула его Аделаидой, даже имени ее не произнесла ни разу, будто бы Аделаиды и не существовало на свете. А ведь Жора только последние дни прожил здесь, в ее тесной комнатке. Если бы Марфинька покопалась в себе, она нашла бы немало глубоко запрятанного горя, причиненного Жорой Квасовым. Он слишком бездумно относился к ней, не считался с ее самолюбием, стыдливостью, ее преданной любовью. Если бы Жора знал, на какие жертвы способна эта девушка во имя любви к нему, если бы он сумел переделать самого себя, лучшей подруги, чем Марфинька, ему бы нигде не сыскать. Но Жора оставался прежним, хотя последнее испытание и не прошло для него даром. Свирепое лицо Фомина в его воображении сменялось искаженным болью и презрением лицом Наташи. Хотелось завыть или самому себе залепить в морду похлестче, чем это сделал Фомин. Наташа видела все. Она — настоящий человек. Но свидетелем была и Муфтина...

Квасов лежал на спине и разговаривал будто сам с собой.

— Я же знал, что с Наташей гуляет Колька, зачем же так? Подлый я человек! Меня повесить мало! Чище будет на планете без Жоры Квасова. Эх, был бы жив дедушка, прочитал бы он надо мной своим прекрасным голосом, как его там?.. Псалтырь? Апостола?.. А ты восковую свечу поставила бы мне за упокой...

— Живи, живи, Жора, — мягко успокаивала Марфинька, чуточку отстраняясь, чтобы видеть его лицо. — Все образуется... Коля женится на ней, видно по всему. И выйдет, что ты невольный сват, Жора...

Квасов, независимо от своего желания или воли, подтолкнул, ускорил объяснение между Николаем и Наташей: они не только почувствовали силу взаимной любви (это чувство открылось им раньше), но и необходимостью жить вместе, поддерживать и отвечать друг за друга. Решение их созрело без помощи свах и сватов и было свободно от мелочных, эгоистических расчетов, оскорбляющих чувство любви.

— Я не могу жить без тебя... — сказал Николай строго и не стесняясь столь торжественных слов. — Никого у меня нет, кроме тебя, Наташа.

Она ответила ему такими же словами, не думая о том, как сложится их судьба и что их ждет впереди. Он поцеловал ее, не стесняясь людей, сидевших на скамьях Петровского парка.

Солнце освещало лицо, волосы, шею Наташи. Она не боялась яркого света и не уклонилась от поцелуя Николая.

— Сейчас мне очень хорошо, — сказала она. — Я забыла все дурное, все тяжелое, что было в моей жизни...

От парка ответвлялись так называемые дворцовые аллеи. Домики в этих коротких переулках будто вырезаны были из дерева старинными русскими мастерами. Туманное сияние поднималось над домиками и садами — дышала, испарялась земля. Окрепшие молодые скворцы бегали по коротко остриженной траве, выискивали себе пищу.

— Мы будем жить у меня.

— У тебя? Где же?

— В моей комнате. Сейчас ее занимает сестра. Она перейдет на другую половину. — И, заметив замешательство Николая, заговорила быстрей: — В моей комнатке всего восемь метров. Одно окно. Зато мы будем жить отдельно. Ни от кого не зависеть...

Николай сказал, преодолевая смущение:

— В нашей стране, в далеком будущем, молодоженам будут вручать ключ от квартиры. И тогда исчезнут все помехи. Никто не станет уродовать, обмещанивать жизнь. И старушки не будут встречать тебя исподлобья, словно врага.

— Если ты намекаешь на тетю, то это неправда, — обиделась Наташа. — Она отзывчивая женщина, хотя по виду строгая. Сколько родственников она обласкала! И сейчас из деревни куда? К ней. Живут по неделям, по месяцам. Никого не прогнала.

Она смотрела на него открыто, положила руку на его плечо. На ногтях — свежая краска; от нее знакомый по заводу запах ацетона или цапонлака.

— Тебе известно такое украинское слово — приймак?

— Нет.

— Приймак — это муж, приходящий в дом жены. В селах на приймаков смотрят косо.

— Понимаю...

Серый дрозд повозился в траве возле куста, важно перекочевал дальше. С шоссе доносился треск мотоциклов, слышалось дыхание тяжелых машин.

— Даже само слово «приймак» тебе не подходит, — усмехнулась Наташа. — Я представляю себе приймака плюгавым человечком, опутавшим женщину, чтобы как-нибудь перебиться в жизни. А ты совсем не такой. Ты — хозяин! Давай лучше помечтаем... В нашей комнатке уставится кровать. Дальше... — Она загнула мизинец. — Может быть, еще вместится маленький-маленький столик. А если шкаф? Нет.

Шкаф требовал и лишних денег, и места, и, конечно, вещей, для коих он и предназначен. Самая необходимая мебель — это кровать. Как-то, проходя по Петровке, Наташа случайно зашла в магазин и узнала, что кровать с никелированными шарами стоит девяносто рублей. Возле кровати они решили положить коврик — у Наташи был такой на примете. «Представляешь, Коля! Вскакиваешь утром, спускаешь ноги с кровати — и на тебе, коврик!» Поговорили и о тумбочке и о безделушке. Их запросы были скромны, а вкусы определялись средой. О существовании многих красивых и удобных вещей они просто не знали, и не станем упрекать их в бедности воображения. Полюбуемся на их главное богатство: на молодость — сокровище, которому нет цены, но которое тоже уплывает, и всегда безвозвратно.

Прошло три дня. Во вдовьем доме Лукерьи Панкратьевны горели три электрические лампы — случай уже сам по себе исключительный. Вся семья была в сборе. Настроение — взвинченное. Тетка сидела с опухшими, покрасневшими глазами и строго сжатым ртом, придававшим неприятное выражение всему ее морщинистому лицу. Двоюродные сестры, одна старше Наташи, вторая — пятнадцати лет, тоже плакали, потому что плакала мать, и им было жаль ее, хотя они не видели особой причины для слез. Старший брат служил в армии, и о нем только причитали: «Ах, если бы Миша был дома!» Конечно, ничего не изменилось бы, если б молодой красноармеец с петлицами на шинели (как это было изображено на фотографии, висевшей на видном месте) сидел сейчас в деревянном домике на московской окраине, а не в кирпичной казарме в далеком сибирском городе. Три крестьянина, дальние родственники Лукерьи Панкратьевны, гостившие по второй неделе и закупавшие в столице для домашнего обихода ситцы и селедку, опустошали медный самовар «Т-ва братьев Баташевых». Судя по медалям на самоваре, их великорусские изделия премировались на международных выставках и поставлялись ко двору его императорского величества.