— Как мы думаем приступить? — спросил Фомин, закончив чтение и придавив локтем «директивы».

Наташа перелистала несколько нарядов, выписанных на изготовление деталей координатора.

— На мой взгляд, вот тут занижены нормы. — Голос выдавал ее волнение.

— Занижены? — Фомин взял наряд. — Пантюхин? Конечно, он! Что же, милая, возьми его на пуговку (под пуговкой подразумевался хронометр). Если мы его засечем, то прикинем и на остальных. Продумаем. В общем, ни одного целкового зря на ветер не пустим.

Наташа понимала, что Фомин собирается пустить ее по ложному следу. Пантюхин — патентованный волынщик, хотя и отличнейший токарь. Если начать выравнивать нормы по сознательному Пантюхину, лучшей комбинации не сочинить. Если же Пантюхин начнет «темнить», а «темнить» он мог художественно, то нормы придется не повышать, а снижать. «Если, мол, Пантюхин не смог уложиться, то чего же он требует с остальных?»

Вошла Муфтина, натянула нарукавники и принялась за арифмометр. Наташа заметила, что Муфтина искоса наблюдает за ней, и ей почему-то стало неловко; поправила кофточку на груди, под халатом подтянула поясок, отчего заманчивей обрисовалась ее фигура. Наташа не могла угадать печали стареющей женщины, сопоставляющей свое увядание с чужой яркой молодостью. А в молодости можно простить любую небрежность в одежде.

— Итак, в ажуре, Наташа! — весело возгласил Фомин, довольный своей затеей. — Жмем на Пантюхина! Мы займемся уточнением спецификации прицела. «Канцелярия» опять напорола. А ты надавливай на пуговку. Что-то ты побледнела? Хотя носик по-прежнему симпатичный. Не влюбись смотри, девочка!.. А уж если страдать, подцепи киноартиста, подобного Дугласу Фербэнксу.

Проводив нормировщицу до двери и пожелав ей успеха, довольный самим собой, Фомин сел за прерванную работу. Между делом он разговаривал с Муфтиной о судьбе какого-то ее дяди, служившего у белых, в корпусе генерала Барбовича.

— Вы мне не говорите про корпус генерала Барбовича. — Фомин зловеще улыбнулся. — Если именно в этом врангелевском корпусе служил ваш дядюшка, запишите его в поминание... Минутку! Вы пропустили латунный пруток. Нет, нет, не тот диаметр! — Проверив исправление, Фомин продолжал с прежним сладострастием залихватского рубаки: — Корпус генерала Барбовича мы шинковали в Ялте, как капусту. От него только шматки уплыли на пароходах...

Никакого дяди Муфтиной в корпусе белого генерала не было. У Барбовича служил ее любимый, ротмистр, красавец, каких поискать. Чем дальше уходило время первой любви, тем светлее и горше она казалась одинокой, покинутой женщине. Это была единственная радость в ее изломанной революцией жизни. И ее, эту радость, так же как и мечты о будущем, затоптали на буланых жеребцах товарищи фомины. Их она презирала и смертельно боялась. Прав был ее любимый, решивший лучше превратиться в капусту, чем сложить свои куцые белогвардейские идеалы к ногам Дмитрия Фомина и его соратников по кровавой всероссийской тризне. Память о красавце ротмистре, кольцо из ухналя — подковного гвоздя, она носила открыто, не опасаясь чекистов; разве они в состоянии проникнуть в романтические тайны святой, благородной любви! Расспросы о судьбе белых конных полков доставляли Муфтиной тягостное наслаждение. Нет, ротмистра не успел зарубить этот развязный тип, ротмистра увезли на пароходе англичане. Муфтина ежедневно бегала на работу, боясь опоздать, добросовестно крутила ручку арифмометра и этим глушила мучительные надежды на появление ротмистра из кошмарной безвестности.

Не только она, многие ее единомышленники постепенно убеждались в несокрушимости железной организации красных. Находились еще люди, которые предсказывали неминуемую гибель большевизма. Как экономист, Муфтина понимала больше этих ординарных злопыхателей. Большевики не только занимались политикой, не только вещали о грядущем коммунизме, они деятельно обеспечивали базы для своего существования и отпора. Взять хотя бы этот завод, ранее бывший всего-навсего обычной фабричонкой, небольшим доходным делом.

Стоило прийти сюда большевикам, и предприятие расширилось, разрослось, поднялось вверх поэтажно, пополнилось рабочими. Пригласили иностранных специалистов, которые помогли освоить приборы, связанные с использованием ртути, стекла и спирта. Тюрингские немцы научили гнуть и запаивать заполненные толуолом трубки, определяющие крены боевых самолетов, приучили молодых юношей и девушек изготовлять разные термометры и пирометры, виртуозно пользоваться рядовой газовой горелкой Бунзена. Солидный мастер из-под Гамбурга обосновался в особой мастерской и стал изготовлять из стекла очень сложные штуки — о них говорят шепотом, в этом какая-то тайна. Большевики сразу взялись за все. И никто не знает так много о замыслах во всероссийских масштабах, как работники заводов точной индустрии.

Грандиозный размах поражал и пугал цехового экономиста Муфтину. Удивляла ее и слепота тех, кто клялся покончить с коммунизмом. Она могла бы открыть им глаза, вывести из заколдованных лабиринтов, протянуть «нить Ариадны». Но никто не являлся к ней, уже не оставалось людей, способных возглавить поход против стремительно развивающегося зла. На днях ей предложили заполнить анкеты для допуска к секретной переписке. Анкеты с сотней параграфов, с подписями и фотокарточками. Бог мой, ведь она не хотела знать никаких тайн! Она выбрала местом скромного заработка этот тихий переулок, невдалеке от своей квартиры. Аскольд Васильевич глухо порекомендовал ее кому-то и немедленно спрятался в тень, будто его и не существовало. Она знала, что автоклавами и центрифугами пользовались еще Пирогов и Боткин. Кто же мог предвидеть будущее! На заводе появились заказчики и приемщики в военных мундирах, на окна повесили шторы. Муфтиной выдали противогаз и ознакомили с правилами поведения при налете неприятельских самолетов. Противовоздушная оборона? Возможно, и так. Но почему же никому не приходило в голову заниматься всем этим, когда на фабрике мастерили гинекологические кресла? Попав в центр событий, Муфтина не могла уже вырваться. Она крутилась вместе со всеми, зажмурив глаза и затаив дыхание.

«Не уходите, — шептал ей один из знакомых, некто Коржиков. — Возможно, это нам пригодится». Коржиков нисколько не походил на ротмистра из корпуса Барбовича, зато он был тезкой Чичикова, хвастался этим совпадением имени и отчества и, бравируя фальшивыми зубами, кокетничал тем, что он якобы тоже скупает мертвые души.

— Вы что, спите, что ли? — окрикнул ее властный голос Фомина. — Куда это вы увели шарниры Гука?

— Простите, — залепетала очнувшаяся от тягостных мыслей женщина, — у меня среднее ухо...

— У каждого есть среднее ухо, голубушка...

Хотелось зарыдать. Но разве можно чем-нибудь тронуть это злобное чудовище? Муфтина крепко сжала губы и гордо вскинула голову, чтобы ничем не выдать чувств, священных для нее.

Резко отличались друг от друга женщина прошлого — Муфтина и комсомолка — Наташа. И несмотря на разницу во всем, начиная с возраста и кончая идеями, и та и другая дрались с одним и тем же противником — с Фоминым. Одна — с бывшим Фоминым, другая — с нынешним. По-видимому, преимущество в убежденности было на стороне Наташи, если она обнаружила в себе достаточно стойкости, чтобы не поддаться на уловки «профессора своего дела». Она продолжала вести свою линию, а не линию Фомина.

У Наташи созрел определенный план. Задерживаться на Пантюхине не нужно, над ним достаточно поработали. Нужно пойти по новичкам, показавшим себя на производстве, по тем, кто старается выйти на первые места, кто вольно или невольно, а соперничает со старичками.

Наташа с наслаждением окунулась в привычные шумы цеха. Здесь будто пропадали и рассасывались неясные очертания фоминых и муфтиных. Все становилось проще и уверенней. Наташа безошибочно угадывала работу шепингов, отличая их размеренный шелест от характерного рокота токарных станков или смачного посапывания карусельных. Среди этих тонких звуков резко выделялись голоса заточных карборундов, окрыленных снопами пламени, и визг сверлилок, начинавших прогрызание свежего, твердого металла. Потом и сверла утрачивали пронзительность, постепенно погружаясь в глубину структуры, и над всеми шумами по-хозяйски возникал звон колокола на кране и лязг его промасленных, звонких цепей.