— А ты не заметил, Алексей Иванович, как рабочий-то твой безупречный дрогнул? А чего он испугался? Того, что ты его от станка оторвешь, переведешь в ранг надсмотрщиков. Как у нас делается? Замысел хороший, а исполнение дурацкое. Испортите вы его на этой должности, дисквалифицируете. Контрагент на первых порах из него, возможно, и вылупится, а дальше? Пройдет время, и он не только других ничему не научит, но и сам азы позабудет.

Николаю понравилась откровенность уральского директора. Мысль Ломакина не встретила в нем сопротивления, поскольку он понял, что задача решалась не только технически. Вот тут-то и нужна тонкость. Вывесить приказ легко, а вот как его истолкуют рабочие? Администрация поддержит, а товарищи не отвернутся ли? Поэтому лучше не переводить инструкторов на оклады. Действительно, примут их как надсмотрщиков. Не лучше ли не назначать, а избирать инструкторов, ну, хотя бы на производственных совещаниях?

Николай, высказав свои соображения, сел как в тумане. Выступавшие стали поддерживать его. В глазах Николая прояснилось. На него по-прежнему с одобрением смотрел Серокрыл, взглядом похвалил Саул, и Парранский, по-видимому, узнал своего случайного вагонного спутника. Главное — сплоченность, создание твердой и надежной коллективной силы, действующей разумно и осторожно. Нельзя обижать рабочих, нельзя нажимать. Самопроверка мыслилась как доброе дело. И не было в учреждении нового института измены товариществу, о чем говорил Ломакин в своем заключении; нужно добиться, чтобы все рабочие чувствовали себя хозяевами полноправными, а не бумажными, и тогда можно горы своротить.

По окончании совещания Николай вышел из кабинета легким шагом, будто после удачно выполненного строевого урока. В приемной его подозвал к своему столу Стряпухин, придвинул заполненные бланки.

— Просмотрите и распишитесь, товарищ Бурлаков. Только нужных вам размеров леса не нашлось на складе, даем отличный сосновый швырок, двухметровку. Кровельное железо, извините, черное, но если его проолифить, а потом красочкой, советую суриком, — на десять лет пойдет...

Поймав недоуменное выражение на его лице и будто обрадовавшись, Стряпухин своим мягким тенорком разъяснил:

— Комсомольцы выразили желание коллективно помочь вам пристроить комнату с тамбуром. Есть их ходатайство. Дирекция отпускает материалы из своего фонда.

Не так давно Саул, встретив Николая, пообещал какой-то «сюрприз». Когда комсомольские вожаки обещают «сюрприз», хорошего не жди; а тут все обернулось светлой стороной. Острое перо разорвало рыхлую голубоватую бумагу, подписи получались неважные.

— Требуется архитектурный проект и другие формальности, — продолжал Стряпухин. — Все сделаем сами. Подошлем плотников. С тетушкой вашей супруги договорился товарищ Гаслов. Она не возражает против пристройки. Выговорила себе краски на крышу.

В приемной, откуда уже все разошлись, появился Квасов.

— А, ты еще здесь, контрагент!

Николай понял, что Квасову все известно.

— Здесь, — сухо ответил он.

— Туда нас вызывают? — Квасов мотнул головой на директорские двери. — Угадал, Семен Семенович?

— Угадали, товарищ Квасов, — ответил Стряпухин. — Правда, с большим запозданием. Но можете зайти.

Квасов по-хозяйски толкнул дверь плечом и прошел, высоко подняв голову, уверенный в себе, веселый, широкий не только в плечах, но и в удачливой жизни.

Вскоре донеслись резкие голоса, вначале Квасова, потом директора; кажется, вмешался Парранский, и тоже на взвинченных нотах. На лице Стряпухина появилось озабоченное выражение, пальцами он оттопырил ушную раковину. Тело его напряглось. Разгневанный Квасов вылетел из кабинета. Масляная пружина с шипением притворила массивную дверь. Голоса за ней погасли.

— И ты согласился, Колька? — с негодованием спросил Квасов.

— Да! — Ответ был похож на вызов.

— Администрация легавых ищет! — Квасов не остыл после стычки в кабинете. — По дешевке их покупает. Слепые вы души! — Квасов с силой отмахнулся. Из кармашка куртки выскочил штангель, стукнулся об пол. Стряпухин нагнулся, поднял штангель.

— Иди-ка одумайся, Квасов, — строго сказал он и с укоризной добавил: — Плохо ты понимаешь рабочий класс. Разве его можно купить?

Ломакин явился в цех лишь для того, чтобы заявить:

— Волынщиков отдаем на ваш, рабочий, суд... Сами оценивайте, принимайте меры, наказывайте. Администрация вмешиваться не будет. Если излишне сурово обойдетесь, ну, тогда придется в какой-то мере помиловать.

Ни слова больше не проронил директор на цеховом собрании и ушел. Рабочие по-свойски рассчитались с волынщиками.

Поверженный Квасов остановился возле ворот. Кованых птиц омыл недавний летний дождь; их мудрые глаза строго смотрели на Жору. Хвосты, изогнутые вниз, матово светлели под фонарями.

В небе голубела яркая звезда. Прямо к ней поднимался из кирпичной трубы крученый ствол дыма. Кровавыми бликами играли окна литейки — кипел металл.

Душа Жоры Квасова была до краев переполнена и дурным и хорошим. Его выгнали на стружку — это очень дурно и стыдно. Выгнали сами рабочие — тем хуже! Но, может быть, они слепые и ему одному приходится бороться с хитростью администрации? И это хорошо. Он не предал интересы рабочих, не стал легавым.

Старый друг Колька выступил против него, а злобы на Кольку не было. Его искренность не вызывала сомнений. Если он ошибается невольно, можно простить. Одно некрасиво: слишком складно выражал свои мысли. Людей, ясно мыслящих, точных на слова, правильных до тошноты, Жора не принимал. Они вызывали у него подозрение. Николай рассуждает слишком трезво. Ход рассуждений у него противно прямой, все по шнурку, по отвесу. Если перевести на токарный язык — работает по чертежу в точных пределах узаконенных допусков и припусков.

А Фомин продал! Как еще продал!.. Отрекся, как Петр от бога. Крыса — не человек! Вот так и расшатывается рабочая солидарность!

Жора лениво шел по переулку, не ведая, куда несут его ноги. Самый раз окунуть губы в пивную пену. Пивная закрыта. Щит с засовом. Запахи мочи и прокисшего пива. Подумал: «До чего же отвратно! Некультурные твари. И это в самом центре пролетарской столицы».

По площади тащились грузовики с мокрой землей. С бортов текло. Рыли подземку.

Грузовики шли сплошняком, грязные и неповоротливые. Не переждать. Квасов постоял на площади, покурил, бросил окурок на сухое дно фонтана и тяжело зашагал вниз, к Красной Пресне.

На Баррикадной есть магазинчик. Знакомый продавец не откажет выручить бутылочкой, завернет огурцов.

А потом с бутылкой в кармане куда? Своя семья не сложилась, у Аделаиды — ни любви, ни уюта, один обман, пудра и мази. Аделаида примется врать или плакать. Нельзя рабочему человеку связываться с дамочкой в шляпке.

Марфинька! Шепнул ей сегодня, чтобы ушла с собрания. Зачем ей видеть его срам?

Квасов испытывал злое отчаяние. Нет, неправильно начата жизнь! Товарищи сегодня крыли его. Но это неважно. От товарищей можно уйти. А куда уйдешь от себя?..

В лавчонке долго объясняться не пришлось. Жора шел, и бутылки приятно холодили тело. Огурцы и шматок ливерной колбасы засунуты в наружный карман куртки. Жора заранее предвкушал наслаждение от стакана водки и хруст на зубах от соленого огурца. Даже челюсти свело.

К Марфуше! Только к ней, ребячливой и милой. Она и целоваться-то совсем не умеет, зато всегда найдет ласковое слово. С ней просто и тепло. Ей так мало надо! Не требует она пропусков в Инснаб, шоколада, маркизетов, гречки и манной крупы.

Чем же живет она, как? Молодостью, верой, безнадежной любовью к нему, подлецу?

Квасов не жалел для себя дурных слов, нисколько себя не щадил. Ему стало легче. Ему нужна была Марфинька. Единственный человек, которому можно открыться. Она не обессудит...