Николай встречал его в столовой, на общих собраниях; благодаря физической силе слесаря и отличному росту ему поручалось на демонстрациях нести тяжелое бархатное знамя завода.

— У вас там шашлыки на вертеле, а мы дерьмо на палочке получаем! — обозленно сказал другой слесарь, продолжая выколачивать муфточку из слишком тугого зазора.

Николай понимал, что не все обстоит так, как говорят эти люди. Были и независящие обстоятельства, и прежде всего неточность станков и плохие материалы. Контролеры в их цехе действительно давали поблажку и порой принимали изделия, как говорится, с прищуренными глазами. Когда все стекалось сюда, в цех окончательной сборки, погрешности становились видны как на ладони. Сборщики теряли темп, конвейер лихорадило, люди прорабатывали. А когда задерживалась сборка, то есть выход окончательной продукции, начинали трещать премии, сокращались кредиты, задерживалась зарплата, потому что в банке требовали документы с печатями военной приемки. Это были общие заботы и неприятности, волновавшие администрацию. Но в данном случае деньги у сборщиков отнимал механический цех, а ведь каждый рубль заранее был распределен в семье.

Прошло два часа, и картина полностью прояснилась. С помощью подошедших к Бурлакову Кучеренко и Саула удалось не только уяснить, но и стройно изложит характер претензий.

— Я догадываюсь, что тебе придется нелегко, оказал Саул. — Фомин расстарается, и вам с Костомаровым несдобровать. Поэтому давай-ка потехничней закрепим выводы, Коля.

Да, Саул уже умел технично закреплять выводы, и ему можно было только позавидовать. Он свободно обращался с логарифмической линейкой, быстро решал задачи и, судя по отношению к нему рабочих, был популярен в цехе.

— Это ты покажешь Костомарову. Он поймет... — сказал Саул, заканчивая расчеты. — Я вывел, правда сугубо приблизительно, среднюю наших потерь во времени из-за частичного брака поставляемых из механички деталей. Это отражается на ритме всего выпуска, а следовательно, и на плане завода. Понял теперь, к чему приводит неряшество?

— Видать, понял не больше половины, — сказал Кучеренко и зашагал к своему месту у ленты.

— Вторую половину я ему разъясню, — сказал Разгуляй; он вернулся из конторки, где ему пришлось выдержать атаки Парранского все по тому же поводу — невыполнение плана сборки. — Пойдем к выходу, Бурлаков. Спасибо, Саул! — Разгуляй снова взял Николая под руку и, проходя вместе с ним мимо верстаков и ленты второй линии, говорил ему хрипловато, иногда поднося пальцы к горлу: — Ты демонстрировал Первого мая по Красной площади, взывал к пролетарской солидарности против капитала. А в нашей стране, где мы сами взялись за гуж, эта самая солидарность выражается, друг мой сатиновый, в том, чтобы товарищей не подводить. Нельзя, как дурной петух: откукарекал — и ладно, а будет рассветать или нет, это его не касается. Производственный процесс — цепочка, каждый свое колечко шлифует и заклепывает. Не подсовывает корявое, с трещинкой... Если мы сами будем друг другу вредить, ни трест нас не рассудит, ни ВЦИК ничего не решит, Надо хранить в себе рабочую закваску, Бурлаков. Без нее хлеба не испечешь. Нынче мы повсюду строим заводы. Эшелонами гоним людей в Сибирь, в пустыни, в тайгу. Горы решили срыть, расплавить в металл, реки перегородить. Все своими руками решили сделать, от булавки до мотора...

— Сделаем? — не удержавшись, спросил Николай.

— А как же иначе? Должны! — И мастер щелчком ударил под козырек кепки так сильно, что она подскочила на голове. — Этак щелкнуть легко. Сделать куда трудней, а должны. — Его голос будто иссяк, дернулись мускулы на нервном, изможденном лице. — Сделаем, и булавки и моторы, если попутно создадим самого строителя. А так вроде бы и человек, а все ж, бывает, с гнильцой. Что же, вечно сухие сучья с него отпиливать, пломбы ему ставить? Вот потому не обожаю я вашего темного начальника Фомина. Гниет, а никто ни одного гнилого сучка отпилить не решается. Иди, грешу я нетерпимостью. От меня собственные дети шарахаются.

И Разгуляй, быстро сунув Николаю руку, направился к конторке, ослепительно сверкавшей своими оранжерейными стеклами.

Кассирша небрежно разбросала их деньги по ящичкам, прозвенела своим аппаратом и выбросила чек на стеклянную тарелку окошечка. Ее надтреснутый, поразительно равнодушный голос произнес заученное слово: «Следующий». Но даже угрюмые покупатели, столпившиеся у кассы, не могли омрачить радость Наташи и Николая; кровать отныне принадлежала им и как бы знаменовала начало их совместной жизни. Ему было приятно разыскивать извозчика, рядиться с ним, впервые чувствовать себя хозяином.

Ломовой сразу потребовал задаток. Это был всклокоченный угрюмый старик в резиновом фартуке и солдатских ботинках. Он торопил, ворчал, но вскоре неприкрытое счастье молодых людей заставило его размягчиться. На мокром полке́ отыскались рогожи и веревки. Возчик сам помог донести вещи.

Николай шел рядом с лошадью, стучавшей коваными копытами. До него доносились запахи конского пота и согревшейся шерсти: стоит прижмурить глаза — и сразу встает знойная степь, дурманно пахнущая чебрецом и полынью, мерный топот сотен копыт, коршуны над сизыми буграми, плоские пади и свинцовое мерцание солончаковых озер, похожих на кратерные отдушины заглохших вулканов.

Крутая улица вывела их на кольцевой бульвар. Лошадь пошла веселей. Театральные афиши напоминали дату: двенадцатое июня. Двенадцатого июня начиналась новая жизнь; пока без регистрации в загсе, так сговорились. В кармане галифе бутылочка портвейна величиной с гильзу малокалиберного снаряда.

За Белорусским вокзалом потянулись липы, воздух посвежел. Возчик вытащил хлеб, поел и закурил.

— Давай сядем, — предложил Николай Наташе. — Ты устала?

— Чуточку. — Она расстегнула пуговку на кофточке.

— Новая? Тебе очень идет.

— Да? — спросила она, довольная тем, что, наконец, он заметил ее обновку.

Они сидели на полке, болтали о пустяках, играли в ладошки. Потом подсчитывали столбы и деревья. «А скажи сразу, только, чур, не гляди, сколько в этом здании этажей?» — «Фабрика «Большевик». — «Ошибся, ошибся! Хочешь, давай в шалабан?» — «Шалабан? — спрашивал Николай. — Что это?» — «Тоже игра, — отвечала Наташа. — Один что-нибудь загадывает, а если другой не ответил — щелчок. Щелчок и есть шалабан». — «Хорошо, Наташа, — соглашался он, увлеченный ее оживлением. — Только я начинаю. Скажи, когда Ной ходил вверх головой?» Она задумалась: «А кто это Ной, Коля?»

Возчик обернулся, спросил через плечо:

— Дальше ехать? Не заиграли свой дом? Рядились-то до Петровской...

— Примерно до Петровской, — поправлял его Николай. — Я говорил — примерно.

— Примерно может быть в десять верст. — И старик по привычке понукал лошадь.

Под деревом, у самого шоссе, поджидали Квасов и Кучеренко. Они переминались с ноги на ногу, покуривали и говорили друг с другом о футболе, о штрафных ударах, о славных именах Старостиных и Сеглина. Квасов с умыслом затеял разговор о футболе, чтобы удержать возле себя куда-то спешившего Кучеренко. Возле Квасова на траве лежал наспех перевязанный узел с вещами, которые Бурлаков оставил Настеньке.

— Ты только, гляди, ничем их не обижай, — предупредил Кучеренко. — Отдай — и лады. Если не возьмет, не обижай... А то я вступлюсь, Жора. Учти...

Квасов только вздохнул.

— Реглан хороший, двусторонний драп. — Кучеренко нагнулся, пощупал материал. — Люди расходятся, а вещи остаются... Сильное пальто, Жора! Только немцы умеют творить такой драп.

— Перестань ты, Кучеренко, — остановил его Квасов. — Лучше научи, как подойти к ним. Может, ты сам передашь от моего имени?

— Нет уж, извини, Жора. Хватит того, что носили им твой подарок, приклад на одеяло. Возле академии милиционер придрался: думал, я спер где-нибудь. Притащил по адресу, а сестры Наташи дома нет. Вышел ее муж, обратно допрос: от кого и почему?