Особняки посольств с зашторенными окнами и безмолвием заасфальтированных дворов, львы и орлы на вывесках, похожих на щиты рыцарей, легко и бесшумно выезжающие черные машины с безупречно одетыми спокойными и надменными людьми вызывали у Бурлакова двойное чувство: какой-то странной растерянности и глухой ненависти. В особняках жили, вероятно, красиво и беспечно. Посольские дети, привезенные в Россию, не были похожи на детей соседних дворов, голоштанных, крикливых и нервных. Посольства могли смотреть свысока и брезгливо на эту обстановку внешне беспросветной нужды. Очереди и авоськи. Рано постаревшие лица женщин, невеселое веселье молодежи, подвыпившие мастеровые с пустыми бутылками, болтавшимися в матерчатых штанах. Для победы нужны отчаянная смелость, суровый расчет и одновременно фанатичная вера. Неизвестно, сколько еще будет принесено жертв, кому возрадуются и кого оплачут. Зато известна задача: несмотря ни на что, надо одержать верх над ними, положить их на лопатки...

Еще одна машина с флажком выскочила из решетчатых ворот и понеслась между липами. Мелькнули в окне профиль утомленной немолодой женщины и узкий затылок сидевшего позади седого мужчины.

— О чем вы думаете? — спросила Наташа.

— О них... — Он указал вслед посольской машине. — Понимают ли они, что мы их победим?

Наташа ответила так же серьезно:

— По-моему, нет. Иначе они не были бы так спокойны.

Теперь Николай и Наташа шли по бульвару, и мокрый песок поскрипывал под ногами. На каблуках Наташа казалась гораздо выше, короткая юбка открывала ее стройные ноги, а белая кофточка выгодно оттеняла цвет темных волос. Вероятно, она самая обыкновенная девушка: на нее не заглядывались прохожие, не оборачивались. А вот для него она лучше всех, хотя он не наделял ее выдуманными совершенствами и принимал такой, какой она была.

В киоске на Тверской продавали сладости. Искусно подсвеченные электрической лампочкой, леденцы имели привлекательный вид. Они были дешевле дорогих конфет, за цену одной шоколадки можно купить маленький кулек леденцов. И вовсе не имеет значения, что покажут на экране. Лишь бы побыть рядом одним... Замелькали первые кадры, и сразу утих плеск голосов, всегда читавших заглавные титры.

— Ната Вачнадзе! Я безумно люблю ее.

— Угощайтесь, — Николай протянул кулек.

— Обождите, ведь Ната Вачнадзе...

— Возьмите. Ната Вачнадзе не обидится.

— Хорошо. — Она потянулась рукой в кулек, продолжая следить за экраном. — Ландрин? Я не люблю ландрин.

— Это леденцы, а не... ландрин, — только и мог возразить Николай, впервые услышав это слово.

Николай с ожесточением засунул кулек под перекладину стула.

Когда напряжение действия погасло и Ната Вачнадзе предавалась скучным мечтам, Наташа вспомнила о конфетах и решила исправить свою бестактность.

— Дайте мне ваш ландрин, Коля, — шепнула она возле его уха и протянула руку ладошкой-кверху.

Ее волосы щекотали его ухо, их дыхание смешивалось, обнаженная рука Наташи прикасалась к его руке, и он знойно ощущал ее прохладную гладкую кожу.

— Нет ландрина. — Николай презирал себя за глупую обидчивость. — Я выбросил ландрин... — Он с наслаждением подчеркнул ненавистное слово.

— Да? — Она отстранилась, убрала руку и тихо засмеялась. — Выбросить столько конфет может лишь крупный богач.

— Прекратите разговоры, — зашипел сидевший позади лысый мужчина в пенсне без оправы и в чесучовом костюме. — Что за молодежь пошла! Ничто ее не интересует!

— Извините, — Наташа полуобернулась, — мы больше не будем.

— Я вас прощаю, — стекла пенсне блеснули близко возле затылка Наташи. — Я многое могу вам простить за одно то, что вместо отвратительного «извиняюсь» вы сказали «извините».

— Вы учитель русского языка? — спросил Николай ядовито.

— Нет. Я просто грамотный человек, не забывающий того, что он живет в России...

После спертого воздуха «Ша-Нуара» на улице — благодать. По-прежнему пахли липы. Два блеклых луча освещали муравейник копошившихся за дощатым забором мужчин и женщин, разбиравших кирпичные холмы монастыря, сметаемого с лица земли. Несколько калек собирали милостыню. Бдительные милиционеры не спускали с них глаз, а кое-кого из слишком рьяных кликуш бесшумно втискивали в свои машины. На любовно выписанном плакате «Ша-Нуара» Ната Вачнадзе широко раскрывала удивленные глаза. У матовых фонарей рекламы кружились ночные бабочки. Медленно плыли трамваи по узкой горловине Тверской. Спекулянты в длинных пиджаках и узких брюках предлагали «люкс-духи парижского настроения», самодельные пуговицы и кремни для зажигалок.

— Мы — плохая молодежь. Нас ничего не интересует, — Наташа повторила эти слова желчного мужчины, думая о чем-то своем.

— Вероятно, такими мы кажемся со стороны.

И они поговорили о старших с обычным для молодежи всех эпох легкомыслием и снисходительностью. В те годы упрекали стариков за то, что они слишком долго помнили кандалы и Акатуи, штурм Зимнего и поля гражданской войны, с трудом переключались с ломки на строительство, кичились былыми заслугами, брюзжали на смену. Незаметно возник в памяти Дмитрий Фомин с его темными словами о сердце рабочего класса. Наташа не могла успокоиться.

— Он просто жулик, — сказал Николай.

— Так нельзя...

— Ну, перерожденец.

— Перерожденец не станет беспокоиться о своем классе, — проговорила Наташа, еще не зная, как Николай примет ее возражение.

Николай не хотел смягчать своих оценок. Если вдуматься, заботы Фомина о своем классе только унижают его.

— Наташа, вы знаете, что в цехе идет война, постоянная, почти не утихающая? — Она утвердительно кивнула. Николай продолжал с прежней запальчивостью: — Рабочих заставляют темнить... — Она снова кивнула. — Нормировщик — будто тормоз. Стоит ему появиться, как сразу снижаются обороты, резцы отдыхают, мускулы расслабляются.

Наташа вздохнула, и морщинки сбежались на ее лбу.

«Как бы ей оказать, чтобы не морщила лоб? — подумал Николай. — Она становится другой, дурнеет».

Наташа взяла его под руку.

— Давайте сядем в трамвай? — предложил Николай.

— Зачем же здесь? Мы почти дошли до Садовой-Триумфальной. Оттуда на пять копеек дешевле. Еще сто шагов, и мы заработаем целый гривенник. Если хотите, я могу идти быстрее.

— Эка невидаль гривенник! — Николаю захотелось казаться расточительным. — Гривенник ничего не решает.

— Решает... иногда. Вы знаете, в тот день я потеряла гривенник на обратный проезд. И мне пришлось идти пешком до самого Всесвятского.

— Пешком до Всесвятского? Зимой? У вас не было теплых ботиков.

— Да, пешком. Я страшно озябла. Не могла же я просить у кого-нибудь незнакомого. А вы куда-то исчезли.

— Да... — Николай мгновенно потух. — Я тоже запомнил тот день... Все же, Наташа, в другой раз будьте аккуратней. Не то я вас...

— Другого раза еще не было, — сказала Наташа. — А в тот раз — я не жалею. Я даже помню, как покатился гривенник. Но я не успела его поднять, нужно было перевести через улицу пожилую женщину. Конечно, вы помните — ту самую, с коровой? Над которой так глупо смеялись...

Испытание было слишком жестоким. Любые слова застрянут в горле, не помогут ни раскаяние, ни откровенность. Заглаживать вину нужно по-другому, а как, решить ужасно трудно... Если бы Наташа знала правду, она не тянулась бы сейчас к нему, не опиралась бы на его руку с такой доверчивостью.

Рана еще не зажила, к ней нельзя прикасаться. Это не слабость характера, не желание утаить. Надо сохранить установившиеся отношения. Впоследствии он скажет, только не сегодня.

На Садовой-Триумфальной скопились машины. Долго держался красный свет светофора. Совсем близко, притормаживая, прошуршала машина «рено», втиснувшись между красным трамваем и серым рысаком с наборной сбруей. Остро запахло конским потом, взмыленной шерстью и дегтем.

И вдруг будто камнем кто-то стукнул в грудь — Николай через наполовину открытые квадратные стекла увидел пассажиров «рено». Марфинька! Она тесно прижалась к Жоре Квасову, а тот курил, положив ногу на ногу, и ладонь держал на колене Марфиньки. Эта хозяйская, властная поза говорила о многом. Сомнений быть не могло. Квасов не сдержал своего слова... Зажегся зеленый свет, и машины ринулись вперед. Заискрились волчьи зрачки стоп-сигналов.