А пока мы так болтали, кони довезли нас до самой широкой излучины Магуса, называемой (как же иначе-то?) Стопой Рома; там к реке подходила когда-то стратегическая, а ныне просто торговая, хорошая мощеная дорога, какие умели строить ромеи. Чтобы не продираться вдоль берега лишний десяток миль, мы перебрались на нее. Она тянулась через большую персиковую рощу, но плоды там, к сожалению, еще не созрели, и я уже начал беспокоиться насчет обеда, когда на дорогу внезапно выскочил благородный олень и остановился, глядя на нас своими блестящими карими глазами, чуть склонив отягощенную ветвистыми рогами голову. Наши кони дружно встали как вкопанные и немигающе воззрились на оленя. Я тоже застыл в седле, любуясь диковинным зверем, почему-то совершенно не боящимся людей. Ладно — меня, а вот Мечислава он не боялся зря, тот медленно протянул руку к моему левому гориту и извлек охотничий лук со стрелами. Так же медленно и осторожно он поднял оружие на уровень глаз. Тут олень наконец осознал угрозу и одним прыжком достиг зарослей, но стрела вонзилась ему в голову еще в воздухе, и он тяжело рухнул, ломая кусты.

Я подосадовал из-за такого бездумного и бездушного уничтожения прекрасного создания, но затем рассудил, что красота красотой, а есть-то надо, и не стал упрекать брата, а сказал:

— Ну что ж, вот нам и обед, и ужин, да и на завтрак останется. Но раз ты так хорошо стреляешь, то почему б тебе не забрать этот лук? У меня все рано их два.

Мечислав поблагодарил и спешился. С легкостью подняв на плечо добычу, отнес ее к своему коню и взгромоздил позади седла, привязав за рога к задней луке. Вюрстенский жеребец только хвостом махнул, давая понять, что раз уж он возит такого здоровенного хозяина, то тяжести оленя даже не заметит. Лучше уж он повезет дичь, чем Уголек, рассудил я, когда мы снова тронулись в путь.

Персиковая роща постепенно перешла в яблоневый сад, на сей раз не совсем запущенный, так как урожай там кто-то собирал, но не ухаживал за деревьями. Некоторые яблоки уже созрели, и мы набили ими опустевшие седельные сумки, а несколько штук съели на ходу или, разрезав пополам, скормили коням, и те, похоже, остались довольны.

Выходя из полуодичалого сада, дорога преодолевала невысокий подъем, и, когда мы въехали на этот взгорок, глазам нашим открылось удивительное зрелище. Дорога спускалась прямо к мосту через Магус, проходя между двух обветшалых квадратных башен и мимо квадратного же приземистого строения, где, судя по лабаруму с изображением волчицы, располагалась кустодия[20].

Но наше внимание было привлечено вовсе не этими постройками и даже не мостом, хотя тот был, надо отдать ему должное, выдающимся инженерным сооружением. Его (внимание то есть) приковало к сооружению не то архитектурному, не то скульптурному, в общем монументальному. Никакими словами мне не передать возникшие при разглядывании этой диковины чувства, странную смесь благоговейного страха и отвращения. А сказать, что я был потрясен до глубины души, — значит ничего не сказать.

— Что это? — с ужасом прошептал Мечислав, когда наконец вновь обрел дар речи.

— Боюсь даже догадываться, — прошептал я в ответ, хотя одно предположение у меня возникло сразу же. И поющий в ветхой кустодии нестройный хмельной хор подтвердил мою правоту.

Трехчлен седьмого легиона, Трехчлен седьмого легиона Бесстрашно рвется — к облакам!!!

— Да, — кивнул я. — Так оно и есть. Ты видишь не что иное, как знак ромеев, тот самый, который в годы их гегемонии наводил страх на всех, кто его видел. Это и есть он — пресловутый КВАДРАТНЫЙ ТРЕХЧЛЕН.

Глаза у Мечислава повылезали из орбит.

— Я слышал о нем, но видеть не доводилось никогда. Даже в Роме я не заметил подобных сооружений. Ты уверен, что это он?

— Не сомневайся, — заверил я его. — Просто ромеи обычно устанавливали трехчлены на покоренных землях, в знак своего господства, и потому эти сооружения остались только на границах Ромеи, хотя в Роме, по словам Педанта, тоже воздвигнут ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТРЕХЧЛЕН, перед дворцом императора на Палатине. А в основании его Авид Третий устроил главный лупанарий империи, где работали его сестры и менее близкие родственницы…

Но тут наше появление, видимо, заметили в кустодии, и оттуда высыпала многочисленная лимита[21] во главе с кряжистым седовласым ветераном, обладателем квадратного подбородка и горбатого ромейского носа. Мы неторопливо съехали шагом со взгорка, направляясь к берегу, с намерением продолжить путь вдоль него, поскольку переправляться через реку нам было ни к чему.

Иными словами, мы собирались мирно ехать своей дорогой, но седой младший центурион (судя по медным фалерам, с волчьей головой па груди), видимо, счел, что у него есть до нас какое-то дело. Он что-то рявкнул своим подчиненным, и те выстроились в цепь, преграждая нам путь. Мы остановились и терпеливо ждали, когда засидевшийся в центурионах limitaneus соизволит подойти к нам.

Подошел он вперевалку, не торопясь, и некоторое время молча стоял, сверля нас взглядом черных, навыкате, глаз.

— Вы находитесь в цивилизованной стране, — заговорил он наконец скрипучим как несмазанная телега голосом, — и поэтому должны знать, что в правовом государстве запрещается выезжать за границу, не заплатив portorium.

— Да мы вообще-то пока не собираемся покидать вашу гостеприимную страну, — чуть иронически отозвался я, а Мечислав добавил:

— Да и при чем тут порторий, ведь здесь нет никакого порта.

Видимо, он знал ромейский несколько хуже, чем я.

В если моя ирония до центуриона явно не дошла, то вызванный искренним недоумением вопрос Мечислава заставил его побагроветь.

— На койнэ порторий называется пошлиной, — процедил сквозь зубы он. — Даже варвары вроде вас должны это знать. А что вы приезжие, это сразу видно. И значит, должны были заплатить въездной порторий. Судя же по вашему невежеству, вы этого не сделали и поэтому платите сейчас десять денариев с головы или же предъявите докумептум об уплате портория.

От такой наглости я просто опешил, но сдержался и попытался, вспомнив уроки матери, поговорить с ним разумно и даже, как это ни противно, на его родном языке вместо койнэ.

— Насколько мне известно, пошлины полагается платить только при ввозе или вывозе в страну и из страны каких-либо товаров. — Я с отвращением обнаружил, что подражаю не только стилю, но и тону Педанта. — А мы не ввезли ничего, кроме личных вещей и, — я посмотрел на наших лошадей, — средств передвижения.

Здесь я центуриона поймал, и он это понял: его страна совсем не стремилась отпугнуть приезжих пошлинами за въезд, — все, что можно вытрясти из turisti, успешно вытрясали в многочисленных лупанарах, трактирах, термах и прочих увеселительных заведениях, и за попытку урезать доходы хозяев этих заведений (в том числе и императора) с какого-то там центуриона запросто могли снять не только стружку, но и голову.

— Ну а это что? — сделал он последнюю попытку, показывая на тушу оленя за седлом у Мечислава. — Это тоже личное имущество? А может, вы ввезли мясо с целью продажи? Где вы приобрели оленину?

— Как видно всякому, даже варвару, — я разозлился опять перешел на койнэ, который центурион, как и положено лимите, прекрасно понимал, — этот олень убит совсем недавно. И если уж вам так хочется знать, где он добыт, то мой брат застрелил его в персиковой роще, там. — Я махнул рукой в сторону, откуда мы приехали. — Примерно в трех милях отсюда.

На лицах лимиты удивление боролось с ужасом, а лицо центуриона расплылось в довольной улыбке.

— А, так вы признаете, что убили священного оленя из рощи Дианы! Романское право квалифицирует это действие как святотатство, a lex Marcus de Sacraleges[22] карает его отрубанием руки или штрафом в пять тысяч денариев. — Последние слова он произнес с плотоядным упоением, предвкушая, как выжмет из нас эти деньги. Само же святотатство, похоже, волновало его гораздо меньше.