— Ты понимаешь меня? — крикнул я. Она молча кивнула.

— Хочешь, чтобы я тебя вытащил?

Снова кивок.

— Тогда сними пояс с кинжалом, повесь его на луку седла и развяжи волосы.

Девушка молча смотрела на меня, не шевелясь, обдумывая услышанное. Затем медленно расстегнула пояс и повесила на переднюю луку седла. Потом так же медленно подняла руки к голове и развязала золотистую ленту, стягивающую ей волосы на затылке. Я снял аркан со своего седла и, раскрутив, набросил петлю на девушку. Улош гордился бы таким броском своего ученика. Велев девушке затянуть петлю на талии, я потянул за другой конец веревки. Она ухватилась обеими руками за аркан, чтобы не сдавливала петля, и поэтому довольно легко скользила на животе по мху и траве, так что я хоть и вспотел, но вытащил ее без помощи своего коня. После чего окинул ее взглядом с головы до ног. Вымазанная в грязи, она представляла собой жалкое зрелище — одежда потеряла свой первоначальный цвет, плащ остался в трясине, волосы утратили янтарный блеск, и все же вблизи стало окончательно ясно, что передо мной именно девушка: намокшая одежда рельефно обрисовывала ее округлости. Молодая еще, лет семнадцати. Небось, отправилась в этот поход вместе с любовником, рассчитывая на веселую прогулку.

Мои наблюдения прервало пронзительное ржание лошади. Я повернулся и обнаружил, что она увязла уже по самое седло. Она ржала и смотрела на меня совсем человеческим взглядом, словно говоря: «А меня?»

Мною вдруг овладел веселый азарт. Если уж я, погубив столько человеческих и лошадиных жизней, взялся кого-то спасать, то не мешает вызволить и эту бедолагу, пусть это будет хотя бы символическим жестом. Я молча снял с девушки аркан и, расширив петлю, набросил с первой попытки на обе луки седла, а не на шею лошади, чтобы не душить животное. На этот раз я, естественно, не полагался только на свои силы и привязал аркан к задней луке своего седла. А потом со словами «Давай, старина, постарайся» шлепнул Светозара по крупу.

Тот уперся в землю всеми четырьмя копытами, и аркан натянулся как струна. Мой верный конь честно старался, но без успеха. Я вцепился обеими руками в веревку, приналег на нее. Это не очень помогло, и я скомандовал девушке: «Тяни и ты».

Вдвоем мы принялись дружно дергать за аркан. Наконец трясина с разочарованным чмоканьем выпустила лошадь из своих цепких объятий, и мы поволокли ее к краю болота. Когда она выбралась на твердую землю, у нее дрожали ноги, поэтому я, сняв аркан, не позволил девушке сесть верхом, а вновь затянул петлю у нее на талии и повел за собой через заваленное трупами поле. Ее пояс с кинжалом, каким-то чудом не свалившийся при спасении лошади, я надел поверх своего. Битва между тем уже закончилась, воины потихоньку тянулись назад, тоже гоня трофейных лошадей и пленных. Так что, когда я приблизился к матери, вокруг нее собралось немало народа и она деловито отдавала разные, несомненно нужные распоряжения. Как знатные, так и простые при виде меня спешили уступить дорогу. Перед матерью я опустился на колено и склонил голову. А затем поднял взгляд и начал самым что ни на есть формальным тоном:

— Ваше Величество, дозвольте… — Я намеревался сказать, что кладу сегодняшнюю победу к ее ногам и прочее в том же духе, сами понимаете, для историков. Но мать не дала мне блеснуть красноречием. Она порывисто подняла меня и бросилась мне на шею, плача и повторяя:

— Ты жив, жив! — хотя это и так было ясно. Но я не возражал, напротив — готов был вновь рискнуть жизнью, чтобы вызвать такой всплеск материнской нежности, ведь ею меня не баловали.

Я тоже обнял ее и поцеловал. А потом улыбнулся:

— Мы победили, мама. Победили!

— Да, сынок. И победа эта твоя по праву.

— Наша, мама, наша. Ты была права, и ты спасла положение, когда тот долговязый маг прошиб нашу фалангу. Вот. — Я отошел к Светозару, достал из седельной сумки амулет и отдал матери. — Думаю, он показал свой фокус с помощью вот этой штуки. Пусть наш маг Дион изучит ее как следует, может, и нам будет какая-то польза.

Но мать оставила мои слова без внимания. Пока я отходил, у нее нашлось время увидеть соединенную со мной арканом девушку. И, судя по лицу королевы, появление девушки занимало ее больше, чем тайна амулета.

— А это, — обманчиво мягким тоном осведомилась она, — кто еще такая?

— Она — моя пленница, — ощетинился я, внутренне сжавшись и думая, что мне предстоит сейчас выдержать еще одну битву.

Но, к моему величайшему удивлению, мать не устроила скандала. Она только улыбнулась и спросила:

— А ты хоть знаешь, что с нею делать?

— Знаю, — дерзко ответил я, хотя, по правде говоря, представлял себе это довольно смутно.

— Тогда можешь вести ее в мой шатер. Мы с остальным войском вернемся в Медах, а с тобой останутся мои телохранители. Vivat victor! — и снова улыбнулась.

Я мысленно поморщился от этого неуместного употребления ромейского языка в день моей победы, но протестовать не стал, лишь поблагодарил мать и обещал воспользоваться ее предложением.

Вслед за тем я с девушкой на аркане направился к единственному в нашей армии шатру и там, отсчитав пятьдесят шагов, приказал одному из телохранителей:

— Стоять здесь. Ближе никого не подпускать. Ни с какими делами ко мне не обращаться, пока сам не выйду. Понятно?

— Да, Ваше Высочество, — вытянулся часовой.

— Отлично.

Я привел девушку в шатер и с удовольствием стащил наконец с себя оружие и доспехи. После чего взял пленницу за руку и, скрывая трепет, решительно отвел ее к ложу из трех одеял. Все они были мягкие и теплые, из белой верблюжьей шерсти, — как-никак, принадлежали королеве.

Не буду подробно расписывать, что тогда между нами было, это каждый и сам легко может себе представить, скажу лишь, что я благодарен ей за то, что мое приобщение к сословию мужчин прошло куда более гладко, чем могло бы, хотя опыта у нее было не больше, чем у меня.

Позже, лежа рядом с ней в уютной темноте шатра, я нежно погладил розовые соски ее грудей и спросил:

— Как тебя зовут?

— Альдона, — тихо проговорила она.

Альдона… Шагая к своим покоям, я мысленно пробежался по всем годам нашей совместной жизни, начиная с той первой встречи на поле битвы. Эта битва при Медахе (в историю она вошла именно под таким названием, ибо кто ж в состоянии произнести «Межумошки»?) имела, кстати, именно те последствия, которых ожидали члены Государственного Совета. Только еще более крупные. Пизюс действительно прислал посольство с извинениями и обещал наказать своего взбунтовавшегося вассала. Но, вопреки ожиданиям главы посольской службы, на этот раз он не ограничился порицанием. Самого Гульбиса он наказать не мог, тот если и не умер от моей стрелы, то уж точно утонул в болоте, во всяком случае в Балгу он не вернулся. А вот его старшего сына Келиаса, чудом вырвавшегося с горсткой воинов из бойни, он приказал схватить и обезглавить, заодно с другими родственниками, которые вообще не участвовали в битве по молодости лет либо по какой иной причине. Из всей родни Гульбиса спаслись только его младший сын Вайселус, которого верные слуги успели спрятать и увезти в неизвестном направлении, да двоюродный брат Гульбиса — невладетельный князь Юрис, прозванный за жестокость Мясником. Будучи страшным занудой, он изводил мелочными придирками всех, кто имел несчастье служить ему, в том числе и палачей. Выходя на базарную площадь Балги, он часто отбирал топор у палача и показывал ему, как правильно рубить головы. Поэтому, когда Пизюс послал свою стражу схватить и казнить всех родственников Гульбиса, ретивые молодцы схватили на базаре вместо Юриса Мясника какого-то мясника Юриса и незамедлительно обезглавили, не обращая внимания на его крики о том, что он не князь, а простолюдин. А Юрис Мясник, находившийся в то время на границе с Михассеном, получив из дома такие известия, предпочел в тот же Михассен и сбежать, и там его, разумеется, приняли с распростертыми объятиями, надеясь на помощь в отражении нашего ожидаемого нашествия. Дело в том, что после победы при Медахе войско по моему предложению отвели на отдых в Левкию, где проводились разные мероприятия, создавшие полную видимость подготовки к походу на Михассен. Наложившие в штаны михассенские князьки разом прекратили свои разбои и прислали к нам посольства с богатыми подарками, но им еще два года пришлось жить в страхе за свои шкуры, пока мать не согласилась наконец заключить мирный договор по всей форме. Так что эти два года Юриса старательно обхаживали, но затем обстановка изменилась, и Юрис, но слухам, отправился блистать своими талантами куда-то в Биран, так как путь домой был для него закрыт. Согласно донесениям лазутчиков Одо, Пизюс обрушился на свою судавскую родню не потому, что его сильно разгневало поражение при Медахе (судя по дальнейшему ходу событий, он счел его лишь досадной случайностью), а потому что подыскивал теплые места владетельных князей трем своим младшим сыновьям… И Юрис, как претендент на княжеский престол Судавни, его никак не устраивал. Лазутчики передавали, что Пизюс самолично приехал в Балгу расследовать исчезновение Вайселуса и казнить всех заподозренных в причастности к этому слуг. Глядя, как его палачи творят расправу на базарной площади, он, по словам лазутчиков, недовольно покачал головой и сказал: «Да мой родич справился бы с этим гораздо лучше. Кстати, где он?» — «Да вон его голова, третья слева», — показал начальник стражи на нечто вроде виселицы, где висели, однако, не люди, а привязанные за волосы головы. Пизюс посмотрел и возмутился: «Это не мой родич, а какой-то самозванец! Куда вы дели моего любимого родственника?!»