Окружившие меня разбойники проживали, скорей всего, в Ураторпе. Видимо, прознали, что у меня водятся эйриры. Окинув их взглядом, я подумал, что среди них явно не найдется ни одного будущего Исси Шиндара, биранского разбойника, ставшего с помощью вратников королем, а потом отправившего своих благодетелей кого в могилу, а кого — в рабство, на строительство каналов и плотин в Джунгарии. Впрочем, неизвестно, носил ли он когда-нибудь маску, хоть и был сыном крестьянина, сбежавшим из дому искать счастья…

— Что вам нужно? — высокомерно осведомился я.

— Да ничего особенного, — ответил кряжистый малый, бывший у них, вероятно, главарем. — Просто сними с пояса сумку, отдай и езжай себе на здоровье. Нам твоя жизнь не нужна.

— Ах, как любезно с вашей стороны, — сыронизировал я. — А теперь послушайте меня. Проваливайте-ка вы, ребята, подобру-поздорову и радуйтесь, что безопасность дорог в королевстве больше не моя забота. А то вздернул бы вас всех вон на том суку. — Я показал на простертую над тропой ветвь могучего дуба, окруженного толпой осин, берез и прочей лесной мелочи.

— Бей его, — крикнул главарь и метнул в меня короткое охотничье копье.

Я увернулся и взмахнул Скаллаклювом, раскроив череп ближайшему разбойнику. Остальные малость оторопели — они явно не привыкли к сопротивлению. Я послал Уголька вперед и, перебросив топор в левую руку, снес голову широкоплечему детине. Его тело свалилось на тропу, обильно полив ее кровью. Остальные начали приходить в себя, самый смелый даже попытался схватить Уголька за повод — похоже, здесь никто не слыхивал про арсингуев. Удар копыта раздробил ему грудную клетку, он отлетел и напоролся спиной на торчащий сук. Четвертому я отсек руку с занесенным для броска ножом и, не теряя времени, направился к главарю, который настолько обезумел от страха, что побежал не в лес, где мог легко скрыться, а по тропе к деревне. Я даже не стал его рубить, а просто ударил плашмя по голове.

Спешившись, я сорвал с него маску — так и есть, кривозубый старейшина. Да, недаром мне показался знакомым этот голос. Схватив за ногу, я потащил бесчувственное тело к остальным. Голова кривозубого билась о все неровности почвы, оголенные корни порядком ободрали ему рожу, но для него это уже не имело никакого значения. Бросив его под дубом, я — ничего не поделаешь, обещания надо выполнять, — занялся остальными: два обезглавленных трупа привязал к ветке за ноги их же поясами, насаженного на сук трогать не стал — и так неплохо смотрится. Однорукий сумел отползти и, кое-как перетянул свой обрубок, однако на большее его на хватило, и он тупо пялился на меня, пока я снимал с него пояс и вязал ему ноги. Только когда я повесил его за ноги рядом с другими, он замахал на меня здоровой рукой. Пришлось слегка пнуть его в висок и лишь затем вздернуть. Подумав, я снял с него маску и затолкал в рот, но так, чтобы было видно, что послужило кляпом.

Покончив с ним, я вернулся к кривозубому, все еще пребывавшему в беспамятстве. Его я хотел повесить за шею и потому нахлобучил на него маску. Ждать, когда он придет в себя, и только затем повесить, было бы, на мой взгляд, бесчеловечно, и я казнил его прямо так. После чего по привычке собрал оружие разбойников, хотя везти его с собой, конечно, не собирался. Но и оставлять его, чтобы у сыновей этих горе-грабителей появился соблазн стать на порочную родительскую стежку, счел неблагоразумным. Поэтому озорства ради я отнес оружие в гущу леса, куда показывала ветка дуба, на которой мирно покачивалась четверка злоумышленников, побросал в какую-то яму. Как я и ожидал, ничего подходящего для меня среди трофеев не нашлось. Охотничьи копья мне ни к чему, у меня есть луки; о ножах и говорить не стоило — все они и по качеству, и по отделке не шли ни в какое сравнение с прекрасным кинжалом Альдоны.

Топоры тоже не походили на боевые, в свободное от разбоев время их явно использовали по прямому назначению — для колки дров. Лишь у широкоплечего оказался настоящий боевой топор — классический лабрис из потемневшей от времени бронзы с черной просмоленной рукоятью. Кто его знает, как он попал к простому крестьянину: то ли от пращура, то ли из обоза какого-нибудь ограбленного купца, то ли выкопан из древнего погребения. Конечно, сработан он не Хогартом-цвергом, но не будь у меня Скаллаклюва, я б, пожалуй, забрал его себе. А так бросил в яму к остальному барахлу и, закидав валежником, вернулся на тропу. Уголек стоял на прежнем месте и спокойно пощипывал листву. Я вскочил в седло и собрался ехать дальше, но перед этим окинул взглядом импровизированную виселицу и удовлетворенно кивнул. Пять минут, и пятерых разбойников как не бывало. Если так и дальше пойдет, то по таким вехам посланцы Государственного Совета отыщут меня без малейшего труда. Я слегка сжал ногами бока Уголька и двинулся вперед по лесной тропе.

День уже клонился к вечеру, когда местность начала изменяться и показались поросшие лесом отроги Тайгета. Тропа поднималась к невысокому перевалу, и я понял, что она должна привести меня туда, где когда-то сходились границы Эрри, Левкии и Аранткона, — к водопаду Нервин. И верно, через час-другой я услышал шум падающей воды, и вскоре моим глазам явилось поле, на котором двадцать два года назад разыгралась та самая эпическая битва. Окинув его взглядом, я усомнился, что здесь действительно могли поместиться упоминаемые поэтами многотысячные полчища, хоть и сделал скидку на то, что за двадцать лет оно успело подзарасти молодым лесом. Лучше полагаться не на поэтов, а на рассказы участников, например моей матери и Скарти, хотя численности наших и вражеских войск не называли и они.

Говоря, что рассказ матери я не слушал и не слышал, я был не совсем точен. Что не слушал, это верно, но не слышать я никак не мог, потому что глухотой не страдаю. Все услышанное мною, пусть даже совершенно бессознательно, например во сне, я всегда могу вспомнить, если только пожелаю. Я пожелал, и в голове зазвучал голос матери, рассказывающей о том роковом дне:

«Мне было тогда всего семнадцать лет, но я сражалась рядом с отцом. Наше войско прорвало вражьи ряды и оттеснило большую часть сил Суримати в угол между рекой и скальным обрывом. Но когда мы попытались опрокинуть их, выяснилось, что Суримати навел чары, сделавшие часть его воинов невидимыми для нас, и те, кого мы приняли за меньшую часть его войска, оказались куда многочисленнее, чем мы думали, и ударили нам в тыл. Отца убили, а меня ждал неизбежный плен и участь хуже смерти, но тут появился Глейв со своими головорезами и с ходу врубился в ряды воинов Суримати, пробиваясь к самому колдуну. Тот, видимо, испугался и вместо того, чтобы управлять боем, принялся наводить чары, чем только сбил с толку своих воинов, но не остановил Глейва, так как на него никакое колдовство не действовало. Тем не менее прорваться к Суримати Глейв не смог, того окружала слишком густая толпа копейщиков. И тогда он взял словно копье того, чье имя носил, и метнул прямо в сердце Суримати. Тот издал нечеловеческий крик, вцепился обеими руками в клинок, силясь вырвать его из груди, сделал, шатаясь, несколько шагов и рухнул в водопад. Дальше все просто. После гибели своего страшного предводителя воины Суримати разом утратили боевой дух и частью бежали, а частью сдались в плен. Немногих упрямцев сбросили в водопад, вслед за вожаком…»

А вот Скарти рассказал о конце Суримати несколько иначе:

«Когда меч Глейва угодил в сердце Суримати, тот издал страшный крик. Он до сих пор стоит у меня в ушах. Жуткий! Нечеловеческий! Бр-р-р. Оба войска, заслышав его, разом прекратили сражаться и лишь смотрели, как Суримати пытается вытащить Кром из груди. Внезапно колдун перестал шататься на краю водопада, выпрямился и громко выкрикнул что-то на непонятном языке. Наверно, Глейв хорошо понял это заклинание, потому что я увидел, как он побледнел и стиснул зубы. А Суримати рассмеялся и так, смеясь, свалился в водопад. Никогда, мой принц, я не видел ничего ужаснее, а повидал я на своем веку немало…»