Тут меня пробрал озноб. Казалось, я вернулся в худшие дни своего детства и сейчас меня угостят еще одной лекцией о том, чем могла похвалиться в былые времена Держава ромеев. И наверняка — опять ни слова о том, что от того величия сохранилось только мастерство строителей и что теперь Ромея славится исключительно своими проститутками и наживается главным образом на разврате, которому предаются специально ради этого приезжающие в Ромею сластолюбцы.

Чтобы спастись от этого ужаса, я бросился к Лупе и закрыл ей рот ладонью. Она напряглась и задергалась в моих руках, но я держал крепко. Внезапно она обмякла и прильнула ко мне всем телом, особенно голыми бедрами, довольно полными, между прочим. Я понял, что оскорбление, которого я опасался (а по отношению к принцессе это оскорбление величества, или, как выражаются ромеи, lesae majesttis minutae), вот-вот произойдет, и решил отпустить ее, надеясь, что с нее хватит и о ромейской славе она больше не вспомнит.

Я разжал руки и мягко отстранил ее от себя, но не тут-то было. Эта волчица мигом вцепилась в меня, словно вознамерилась отомстить за всех убитых мною серых хищникоа Признаюсь, я просто растерялся.

— Ну, — требовательно спросила она, — ты собираешься меня изнасиловать или нет?

Кошмарное ощущение уже виденного и испытанного сделалось настолько сильным, что я даже зажмурился. Но, открыв глаза, я увидел, что передо мной не черноглазая Ирса и не кареглазая Дита, а палевоглазая Лупа. И поэтому ответил вопросом на вопрос, стараясь не сорваться на крик:

— Хотел бы я знать, почему каждая встречная принцесса полагает, будто для меня нет иной радости, кроме как изнасиловать ее? Лицо у меня какое-то особенное, что ли?

Я резко повернулся, отошел к своей одежде, что следовало бы сделать уже давно, и торопливо натянул штаны.

— Это каких же принцесс ты встретил в последнее время? — подозрительно спросила Лупа, явно пропустившая мимо ушей все остальное. — И где?

Меня это здорово разозлило, но я все-таки ответил, надевая сапоги:

— На том берегу Магуса были Дита, дочь Осселина и… — Тут я прикусил язык, сообразив, что Ирса, хоть она и дочь главного старейшины, все же далеко не принцесса.

Но я зря беспокоился, так как Лупа не дослушала меня и поторопилась высказать свое просвещенное мнение о далгульской принцессе.

— Кто? — несколько натянуто рассмеялась она. — Эта деревенщина? Да какая она принцесса?! Всего-навсего пятая дочь плюгавого далгульского князька! И что, она хотела, чтобы ты ее изнасиловал? Видно, совсем отчаялась подманить хоть какого-нибудь жениха. Не равняй меня с этой безродной! И я серьезно предлагаю тебе присмотреться к трону Романии. Мой брат только и знает, что пить да гулять, да строить из себя гладиатора. Стране давно требуется новый император, способный возродить империю во всем прежнем величии. Как только ты свергнешь Брута, Сенат и народ без звука провозгласят тебя рексом, ну, конечно, если ты женишься на дочери кого-нибудь из прежних императоров, — добавила она с лукавой улыбкой.

— Подстрекаешь первого встречного иностранца к убийству брата?! — возмутился я. — Что ты за женщина, Лупа?

— Ромейка, — пожала плечами она, ничуть не обескураженная моей патетикой. — В нашем роду сентиментальность не в почете. И кроме того, он сам виноват! Почему дал жене четырех факелоносцев в сопровождение, а мне выделил только двух? Я — дочь императора, а тесть Брута — всего-навсего сенатор, и его дочке никогда не сравниться со мной, будь она хоть сто раз женой Рекса. И не надо становиться в позу праведника. Думаешь, я поверю, что ты не осмелишься свергнуть этого Дурачка Демарата, если поездишь по разным странам и решишь, что как ни плох престол Антии, остальные — и того хуже?

Я не нашелся с ответом, потому что она сказала чистую правду. Приняв мое молчание за колебания, Лупа подошла, покачивая бедрами, и обвила руками мою шею.

— Ты не пожалеешь, — прошептала она. — У тебя будет все, чего ни захочешь. Можно даже приказать Сенату, чтобы официально провозгласил твоего отца богом и установил его статую в Пантеоне. И тебе будут воздавать божественные почести, как его сыну. Ты возглавишь наши легионы и воскресишь славу романского оружия. А оружию не придется ржаветь. После разгрома вратников в Ухрелле образовался политический вакуум. Мы должны поскорее заполнить его, пока нас не опередили сакаджи. А потом придет черед и Сакаджара. А там и Биран недолго продержится, династия Иссианов совсем выродилась и с трудом справляется с внутренними смутами…

Она бы еще долго продолжала в том же духе, включив в свои завоевательные планы и Михассен с Жунтой, и Алалию с Кортоной, и Чусон с Харией, и Финбан с Люридой, а возможно, даже обе Империи, но я дрожащим от бешенства голосом прервал ее соблазнительные речи:

— Вот что, милая, ты тут недавно говорила о том, как жалок этот паршивый Далгул. Тогда позволь-ка спросить, а чем лучше ваша Ромея? Тем, что вы в прошлом были гегемонами Межморья? Но, во-первых, кто всегда был внизу, тот никогда не падал, а во-вторых, кто может знать, что там было до Черного Тысячелетия? А если в Михассене не князья, а князьки, так ведь и в Ромее — не императоры, а рексы. Императоры они только для внутреннего потребления и в этом смысле ничем не отличаются от михассенских князьков. И не нужен мне далгульский, а уж тем более ромейский трон. Не для того я зимой в Ухрелле резал и жег вратников, чтобы плодами моих трудов воспользовались всякие… эпигоны. Я там Улоша потерял, понимаешь ты, корова ромейская? Улоша!

С этими словами я вскочил в седло и крикнул не своим голосом: «Пошел!» Конь рванул с места так, что за считанные мгновения ромеиская принцесса скрылась за горизонтом. Я не расслышал, что она кричала мне вслед, и потому не могу сказать, превзошла ли она Диту по части брани или ей помешало хорошее воспитание.

Проскакав бешеным галопом мили две-три, я постепенно взял себя в руки и перевел коня на рысь, а потом и на шаг. Но я по-прежнему никак не мог успокоиться и яростно скрипел зубами. Никогда еще я не был так близок к тому, чтобы поступиться принципами. А ромейка, если б только она знала, как близка была к жестокому наказанию! Ибо воспоминание о зимнем походе в Ухреллу, и особенно о его конце, по-прежнему бередило острую боль в душе. И вовсе не для того я семь лет назад замышлял зимний поход, чтобы ценой огромных потерь расширить ромейские владения, не для того чтобы ромеиская знать могла еще безоглядней окунаться в самые изощренные удовольствия. Нет, тогда у меня были совсем иные цели…

По правде говоря, сперва я вообще не замышлял поход на вратников. То есть, конечно, я думал, что надо бы перебросить отдохнувшую в Левкии армию на восточную границу, но прежде собирался лично убедиться, что в этом есть надобность. И если бы та граница показалась мне достаточно безопасной, то якобы готовившийся поход на Михассен мог бы стать реальностью. Поэтому, разместив войско на отдых и велев готовиться к будто бы уже решенному выступлению на Рагнит, я отправился в Аранткон — своими глазами посмотреть, как там обстоят дела и действительно ли вратники так страшны, как расписывали в своих донесениях тагмархи акритов.

И очень скоро убедился, что они не преувеличивали, а скорее преуменьшали размеры учиняемых вратниками бедствий. Все пограничье Аранткона жило в страхе перед нападениями, да и не только пограничье, иной раз вратники отваживались на набеги в глубь герцогства и везде оставляли одни головешки и трупы. Тех, кто был покрепче и мог выдержать немалый путь до Джунгарии, они угоняли в рабство, а всех остальных, включая скот, птицу и прочую живность, они истребляли, после чего обязательно сжигали селение.

И я испытал страх. Страх перед могуществом целей и стремлений, которых я не понимал. У меня не вызывали недоумения действия как жунтийцев (те стремились попросту захватить наши земли и, если удастся, вновь установить в Межморье жунтийскую гегемонию), так и михассенцев (те просто не представляли себе жизни без грабежа). Но вратники… эти вели себя непонятно.