В подавленном и мрачном расположении духа я пребывал вплоть до той минуты, когда темнота вынудила меня остановиться на ночлег. Расседлав и разнуздав Уголька, я положился на его арсингуйскую сообразительность и дозволил пастись без привязи, а сам положил под голову седло, завернулся в одеяло из черной верблюжьей шерсти и уснул, нимало не опасаясь грабителей, — опять смышленый арсиигуй в случае чего не подведет. Плащом я не укрылся по той простой причине, что не взял его с собой, тут Примус, по обыкновению своему, приврал для красоты. Дурак я, что ли, надевать в летнюю жару черный плащ? Хватит с меня и лорки, в ней я тоже парился немилосердно, но в силу давней привычки упорно не снимал. Мало ли что может произойти? Хотя и в тот день, и на следующий не произошло ровным счетом ничего, о чем стоило бы рассказать. Настроение оставалось прежним; должно быть, я так сильно излучал злость, что придорожные супостаты предпочли не попадать под мою горячую руку.

На третий день пути я маленько отошел и даже повеселел. В конце концов, теперь я совершенно свободен. Свободен и от всяких обязанностей, и от всякой ответственности, и от всяких забот о благе королевства. Трудно кукситься, когда так ярко светит солнце, пышно зеленеет лес и весело щебечут птицы. Я перевел Уголька на неспешную рысь и подставил лицо солнечным лучам. Я уже почти наслаждался поездкой.

Лес расступился, открыв передо мной небольшое озеро. Я пустился в объезд и увидел стоявшую на крутом противоположном берегу деревушку в окружении частокола. И от кого жителям понадобилось защищаться в такой глуши, лениво гадал я. Ведь наверняка сюда с Темных Веков не добирался ни один враг.

Однако, подъехав ближе, я уловил острый запах дикого чеснока и понял, в чем дело. В этой деревушке жили тьюды, племя, с незапамятных времен примкнувшее к антам, но до сих пор ревниво сохранявшее свои отличительные особенности, в частности поразительную нелюдимость и привычку натираться чесноком. Увидев спускавшуюся за водой к озеру женщину, я окончательно уверился в правильности своей догадки. Только у тьюдов и женщины, и девушки носили единообразные короткие хитоны, щеголяя своими загорелыми бедрами. Я остановил коня.

— Добрый день, любезная хозяйка. Я еду к Красной реке и хочу узнать, не сбился ли с пути? Как называется эта деревня?

— Ураторп, — неприветливо буркнула она и пошла дальше, прежде чем я успел задать новые вопросы.

Я лишь рассмеялся, вспомнив «предсказание» Скарти. И решил дать ему сбыться. Заночую здесь, хотя день только начал клониться к вечеру. Но угрюмый нрав встречной бабы не позволил мне узнать, где тут можно остановиться. Я огляделся: кого б еще спросить? У ворот стояла простоволосая босоногая девица с округлым миловидным личиком, лузгала семечки подсолнуха, сплевывая шелуху в дорожную пыль. Я обратился к ней:

— Девушка, не скажешь ли, где тут можно переночевать путнику? Я заплачу, — добавил я, уверенный, что Альдона положила в седельную сумку деньги.

Девица уставилась на меня, разинув рот, а затем ответила па вопрос вопросом, как мне показалось, совершенно нелепым:

— Ты тьюд?

— Нет, — удивился я. — С чего ты взяла?

— Откуда же ты знаешь, что у нас только женщины вышивают узор на подоле? — удивилась в свою очередь она.

— В самом деле? — Я посмотрел на нерасшитый подол ее хитона. — Впервые об этом слышу. И вообще, я до сегодняшнего дня редко встречал тьюдов.

— Тогда почему ты назвал Дотту любезной хозяйкой, а меня девушкой? — изумилась она.

— Но ведь это так и есть. Я в том смысле, что ты девушка, верно?

— Да, но откуда ты знаешь?

Я смущенно пожал плечами, поскольку сам толком не представлял, откуда мне известны такие вещи, да и не только они.

— Понятия не имею. Наверно, чувствую это, потому что я — мужчина.

Тут я сообразил, что ведь и верно, после той памятной ночи с Альдоной близ Медаха я всегда безошибочно определял, кто передо мной — девушка или женщина. Сам не знаю как, по запаху, что ли? Так ведь от этих ураторпок одинаково разило чесноком, забивавшим все прочие запахи. Вероятно, тут проявлялось еще одно наследие моего божественного родителя.

— Но это не важно. Лучше скажи, где я тут смогу заночевать?

— В мужском доме. Ты его сразу найдешь, он самый большой в деревне. А за ужин заплати старейшинам, они скоро придут поговорить с тобой.

Я поблагодарил ее и въехал в деревню искать тот самый мужской дом, оставив девицу недоверчиво таращиться мне вслед. Нашел я дом действительно без труда, благо он стоял в самом центре деревни, да еще посреди площади. Это было большое бревенчатое строение, вполне способное вместить все мужское население деревни, если, конечно, оно набьется поплотней, а еще лучше — усядется друг на друга. Я расседлал и разнуздал Уголька и шлепнул его по крупу, предлагая попастись, а затем перетащил к противоположной от входа стене все свое добро. А потом уселся на пристенную лавку ждать старейшин. Они что-то не торопились, и я принялся раскладывать на лавке содержимое седельных сумок, чтобы после не искать второпях деньги. В одной из них лежали хлеб, сыр и копченое мясо, в чем я убедился еще в первую ночевку. В другой хранились кремень с трутом и кресалом и прочие необходимые в дороге вещи. В третьей я обнаружил, как и ожидал, пристегиваемую к поясу сумку с деньгами, запасной хитон и — сюрприз! — тот самый недочитанный мной роман Андроника Эпилота про Дануту. Я невольно рассмеялся, — до чего ж заботлива моя Альдона. Что ж, по крайней мере, будет что почитать вечером на привале, благо теперь я могу воспринимать этот опус не как литературное произведение совершенно определенного жанра, а как быль, правда изложенную под своеобразным углом зрения. Я вспомнил непроверенные, но и неопровергнутые слухи о том, что этот Андроник был в свое время мелким писцом на службе у Дануты, где и лишился левого уха, а после захвата Литокефала головорезами Рикса сбежал — конечно, не с пустыми руками. Но во всей Антии никто не желал брать его на службу — кому нужен бывший прихвостень Дануты? А в родной Левкии, куда он вернулся, писцов хватало и без него. Вот и пришлось ему зарабатывать на хлеб сочинительством…

Мои размышления нарушил приход шестерых старейшин — бородатых, кряжистых мужиков с большими узловатыми руками. Они пригласили меня к длинному столу у одной из боковых стен и крикнули принести снедь. Несколько бойких мальчишек мигом приволокли полдюжины буханок хлеба, большое деревянное блюдо с жареным мясом (по-моему, дикой утки, но я могу и ошибаться), глиняный кувшин с пивом и глиняные чашки. Мы расположились за столом, воздали должное хлебу и мясу, и лишь когда залили его первыми чашами пива, старейшины приступили наконец к расспросам. К счастью, никто не вздумал спрашивать, кто я, откуда и куда еду. Нельзя было проявлять такую невежливость к гостю, захочет — сам скажет. Их интересовали главным образом новости. Деревня эта, в полном соответствии со своим названием, была глухим медвежьим углом, известия сюда доходили редко и были отрывочными. Я рассудил, что раньше меня никто не мог добраться к тыодам из Эстимюра с ворохом слухов, и сообщил им главную, с моей точки зрения, новость:

— В столице говорят, будто принц Главк поругался со своей матерью.

— А из-за чего? — поинтересовался кривозубый малый, оказавшийся побойчее других пяти.

— Да вроде он хотел перебить северных варваров, как перебил вратников, а королева ему запретила. Ну он ей и сказал, что если так дальше пойдет, то Эгмунд Голодранец когда-нибудь заявится в Эстимюр, а она ему в ответ, что он, мол, сын Меча и сам всего лишь меч, и должен разить лишь там, куда его направят рука и голова. Вот тогда-то Главк и разозлился, наговорил ей всяких грубостей и ускакал, сказав на прощание, что захватит престол в каком-нибудь далеком краю, там, где к его мнению будут прислушиваться.

— Так что же, войны не будет? — решил уточнить другой старейшина. Очевидно, он только это и понял из моего рассказа. Выходит, я зря старался, поднося деревенским дурням выгодную мне версию произошедшего, подосадовал я про себя. Вслух же ответил так: