— Она наше доброе провидение… — проговорил Марсиаль, потрясенный красотою Певуньи. — Какое у нее ангельское личико! Ох, она ведь будет жить, правда, господин доктор?

— Ничего определенного я не могу сказать, — отвечал врач. — Но скажите, может она остаться в этом доме? Будет ли тут за ней надлежащий уход?

— Здесь? — крикнула Волчица. — Да ведь здесь убивают!

— Помолчи! Помолчи! — произнес Марсиаль.

Граф и доктор с удивлением посмотрели на Волчицу.

— Этот дом на острове пользуется дурной славой в округе… так что эти слова меня вовсе не удивляют, — тихо сказал граф де Сен-Реми, наклоняясь к доктору.

— Стало быть, вы были жертвой насилия? — спросил граф у Марсиаля. — Вам тут нанесли эти раны?

— Все это пустое, сударь… Здесь у меня возникла ссора… Потом она перешла в драку… Вот меня и поранили… Но эта молоденькая крестьянка тут оставаться не может, — добавил он с сумрачным видом, — в этом доме не останусь ни я сам… ни моя жена… ни мой младший брат и сестренка, которых вы видите… Мы собираемся оставить остров и никогда сюда больше не вернемся.

— Ох, какое счастье! — хором воскликнули дети.

— Тогда как же нам поступить? — спросил доктор, глядя на Певунью. — Нечего и думать о том, чтобы перевезти пациентку в Париж в том состоянии прострации, в котором она пребывает. Но вот что, ведь мой дом отсюда в двух шагах; моя садовница и ее дочь будут для нее превосходными сиделками… Раз эта чуть не задохнувшаяся утопленница вызывает в вас участие, мой дорогой Сен-Реми, вы будете следить, чтобы за ней заботливо ухаживали, а я стану наведываться и осматривать ее каждый день.

— А вы еще разыгрываете роль безжалостного человека! — воскликнул граф. — На самом же деле у вас самое великодушное сердце, как вы только что нам доказали…

— Если пациентка скончается, а это вполне возможно, мне предстоит сделать весьма интересное вскрытие, оно позволит подтвердить лишний раз утверждение Гудвина.

— То, что вы говорите, просто ужасно! — возмутился граф.

— Для того, кто умеет читать, как положено врачу, труп человека, — это книга, благодаря которой учишься спасать жизни больных, — невозмутимо ответил доктор Гриффон.

— В конце концов вы творите добро, — с горечью сказал г-н де Сен-Реми, — и это главное. Бог с ней, с причиной, лишь бы благодеяние совершалось! Бедная девочка, чем больше я смотрю на нее, тем большее участие она вызывает во мне.

— И она его заслуживает, сударь! — восторженно воскликнула Волчица, подходя ближе.

— Вы ее знаете? — спросил граф.

— Знаю ли я ее, сударь? Ей, должно быть, я буду обязана всем счастьем моей будущей жизни; спасая ее, я сделала для нее меньше, чем она сделала для меня.

И Волчица со страстной любовью взглянула на своего мужа; отныне она больше не называла Марсиаля «своим милым.

— Да кто ж она такая? — снова спросил граф.

— Сударь, она — сущий ангел, она лучше всех на свете. Да, и хоть одета она как крестьянка, нет такой богатой женщины, нет такой знатной дамы, которая говорила бы так хорошо, как она. А ее нежный голосок звучит как райская музыка. Она благородная девушка, и мужественная, и такая добрая!

— А каким образом она упала в воду?

— Вот этого-то я и не знаю, сударь.

— Стало быть, она не крестьянка?

— Крестьянка? Да вы только поглядите на ее белые, маленькие ручки, сударь.

— И то правда, — сказал граф де Сен-Реми. — Тут какая-то тайна!.. Но как ее зовут, как ее фамилия?

— Послушайте, — прервал этот разговор доктор, — надобно перенести пациентку в лодку.

Полчаса спустя Лилия-Мария, которая все еще не пришла в себя, была перенесена в дом врача; ее уложили в хорошую постель и поручили материнскому попечению садовницы г-на Гриффона, к которой присоединилась и Волчица.

Доктор Гриффон пообещал графу де Сен-Реми, который проникался все большим и большим участием к Певунье, возвратиться в тот же вечер, чтобы осмотреть ее.

Марсиаль вместе с Франсуа и Амандиной уехал в Париж, но Волчица не захотела оставить Лилию-Марию до тех пор, пока бедняжка не будет вне опасности.

Остров Черпальщика опустел.

Мы вскоре встретимся с его зловещими обитателями у Краснорукого, где они должны были увидеться с Сычихой, для того чтобы вместе с нею убить г-жу Матье.

Но до этого мы поведем читателя на свидание, которое Том, брат Сары, назначил ужасной мегере, сообщнице Грамотея.

Томас Сейтон, брат графини Сары Мак-Грегор, нетерпеливо прогуливался по бульвару, неподалеку от Обсерватории, когда наконец увидел приближавшуюся Сычиху. Отвратительная старуха была в белом чепце, ее плечи и спину окутывала большая красная клетчатая шаль; кончик круглого и острого, как бритва, стилета величиной с гусиное перо высовывался сквозь дно большой соломенной сумки, которую она несла в руке, и потому любой человек мог заметить грозное острие этого смертоносного оружия, принадлежавшего Грамотею.

Однако Том Сейтон не обратил внимания на то, что Сычиха была вооружена.

— Часы на башне Люксембургского дворца пробили три раза, — прохрипела старуха. — Надеюсь, я не опоздала… пришла тютелька-в-тютельку.

— Идемте, — сказал ей в ответ Томас Сейтон.

Идя впереди Сычихи, он миновал несколько пустырей, вошел в какую-то безлюдную улочку, расположенную против улицы Кассини, остановился посреди этого проезда, перегороженного турникетом, открыл небольшую калитку, сделал знак Сычихе следовать за ним и, пройдя вместе с нею несколько шагов по густо усаженной деревьями аллее, сказал старухе:

— Ждите меня здесь.

И исчез.

— Только бы он не заставил меня прождать его тут слишком долго, — пробормотала Сычиха, — я ведь должна встретиться в пять часов у Краснорукого с Марсиалями, чтобы укокошить торговку драгоценностями. Да, кстати, а как там мой чингал?[18] Ах негодник! Он высунул свой нос в окошечко, — прибавила старуха, видя, что кончик стилета высунулся из плетеной соломенной сумки. — Вот, не надела я на него пробку, он и безобразничает…

Вытащив из сумки стилет, снабженный деревянной рукояткой, она аккуратно уложила его опять в сумку так, чтобы он не был виден.

— Это оружие Громилушки, — проговорила она. — Как он только не выпрашивал его у меня, говорил, что чингал ему необходим, чтобы убивать крыс, они, мол, просто изводят его в подвале!.. Бедные зверьки! Ведь у них чаще всего лишь одна потеха — донимать этого безглазого старика! Ничего, ничего, пусть они его малость погрызут!.. И я не хочу, чтобы он причинял им вред, этим славным крысятам, потому и не отдаю ему чингал… К тому же он мне самой, может, скоро понадобится, чтобы сподручней управиться с этой торговкой… У нее на тридцать тысяч бриллиантов!.. Немало на долю каждого придется! Да, денек, видать, будет удачный… не то что в прошлый раз, когда я к этому разбойнику-нотариусу ходила и надеялась изрядно пощипать его. Ах, черт побери! Сколько я его ни стращала, сколько ни говорила, что, коли он не даст мне денег, я донесу в полицию о том, что его горничная через посредство Турнемина отдала мне Певунью, когда та совсем маленькая была, он совсем не испугался. Обозвал меня старой лгуньей и выставил за дверь… Ладно, ладно! Я напишу письмо без подписи тем людям на ферме, где жила Воровка, и расскажу им, что Жак Ферран бросил девочку еще малым ребенком… Может, они знают ее родных, и, когда Певунья выйдет из тюрьмы Сен-Лазар, этому прохвосту-нотариусу жарко станет… Но кто-то идет. Смотрите-ка… да ведь это та самая бледная дамочка, что была переодета мужчиной в тот вечер в кабачке Людоедки, она туда приходила вместе с этим высоким господином, что просил меня здесь обождать, а позднее мы их обоих ограбили вместе с Громилушкой в старых развалинах, возле собора Парижской богоматери, — прибавила Сычиха, заметив, что в конце аллеи показалась Сара Мак-Грегор. — Видать, они опять что-то задумали; ведь мы, должно быть, для этой дамочки выкрали Певунью с фермы. Ну что ж, коли она хорошо заплатит за новое дельце, мне это вполне подходит.