— Мадемуазель пришла сюда вслед за тем, как я получил приказ освободить вас, — продолжал начальник. — Она принесла мне рекомендательное письмо от весьма высокопоставленного лица. Прочтя его, я убедился, что она предана вам; проявляла трогательную заботу во время вашего пребывания в тюрьме. Вот почему я охотно послал надзирателя разыскать вас, надеясь, что вы и мадемуазель будете счастливы, выйдя их этих стен.

— Это сон… так бывает только во сне, — сказал Жермен. — Какое благородство! Простите, огромная радость и изумление лишили меня дара речи, я не могу должным образом поблагодарить вас…

— Я так же, господин Жермен, не нахожу слов, — сказала Хохотушка, — судите сами о моем счастье: когда я рассталась с вами, меня встретил друг Родольфа, он ждал меня.

— Опять Родольф! — удивленно заметил Жермен.

— Да, теперь можно вам рассказать, тогда все станет ясно. Мэрф сообщил мне, что Жермен свободен. «Вот письмо к начальнику тюрьмы, — сказал он, — когда вы придете туда, у него уже будет приказ освободить Жермена, и вы сможете его увести». Я не верила своим ушам, однако же все так и вышло, взяла фиакр, приезжаю сюда… и теперь фиакр ждет нас.

Трудно описать счастье влюбленных, когда они вышли из тюрьмы Форс, и тот чудный вечер, который они провели в комнатке Хохотушки. В одиннадцать часов Жермен вышел из дому, чтобы снять для себя скромную квартиру.

Изложим кратко практические и теоретические принципы, которые мы попытались оспорить, описав эпизод из тюремной жизни.

Мы были бы счастливы, если б нам удалось доказать: неразумность, вред и опасность содержания заключенных в общих камерах…

Несоразмерность, существующую в оценках и наказаниях различных преступлений (домашняя кража, кража со взломом) и некоторых правонарушений (злоупотребление доверием)…

Наконец, показать материальную неспособность бедных классов пользоваться гражданским кодексом.

Мы вновь поведем читателя в контору нотариуса Жака Феррана.

Благодаря обычной болтливости его служащих, почти беспрерывно занятых обсуждением все более заметных странностей своего хозяина, мы расскажем о событиях, происшедших после исчезновения Сесили.

— Держу пари на сто су против десяти, что если дело так пойдет дальше, то наш метр более месяца не протянет, подохнет, как комар.

— Во всяком случае, после того как служанка, похожая на эльзаску, покинула его дом, он него остались только кожа да кости.

— Какая уж там кожа!

— Послушай-ка! Значит, он был влюблен в эльзаску, раз он так высох после того, как она уехала.

— Хозяин — влюблен? Просто смех!

— Напротив… Он, больше чем когда-либо, возится с попами!

— И примите еще во внимание, что наш кюре — надо отдать ему справедливость, человек уважаемый, — уходя, сказал сопровождавшему его аббату (я сам это слышал): «Восхитительно! Жак Ферран — идеал милосердия и щедрости…»

— Так сказал кюре? Сам кюре? И чистосердечно?

— Что сказал?

— Что наш хозяин — идеал милосердия и щедрости, что во всем мире другого такого не сыскать…

— Я сам это слышал…

— Тогда я больше ничего не понимаю. Наш кюре считается, как говорят, настоящим пастырем, и заслуженно.

— Это так, о нем надо говорить серьезно и почтительно. Он добрый и милосердный, второй Синий Плащ,[42] а когда такое говорят о человеке, этим все сказано.

— И сказано немало.

— Бедняки всей душой почитают его как истинного священника.

— Тогда я продолжу свою мысль. Когда кюре что-нибудь говорит, ему надо верить, поскольку он не способен лгать; а все-таки поверить, что наш хозяин милосерден, великодушен, я никак не могу, хоть убейте.

— Здорово сказано, Шаламель! Здорово!

— В это можно поверить только как в чудо.

— Ферран великодушен! Да он способен с любого шкуру содрать.

— Но все же, господа, сорок су на завтрак он нам выдает!

— Ну и что? Это ничего не доказывает. Мелочь!

— Да, господа, а с другой стороны, старший клерк сказал, что патрон в течение трех дней перевел огромную сумму в банковские билеты и что…

— Что?

— Ну, расскажи!

— Тут кроется тайна.

— Тем более… Какая же тайна?

— Дайте слово, что никому не расскажете.

— Клянемся жизнью наших детей.

— Пусть моя тетка Мессидор станет продажной шлюхой, если я проболтаюсь хоть словом!

— А теперь вспомним, как торжественно говорил король Людовик Четырнадцатый венецианскому дожу, обращаясь к придворным:

— Да ну тебя, Шаламель, с твоими поговорками!

— Смерть Шаламелю!

— Пословицы выражают мудрость народа; потому я требую, чтобы ты открыл нам свою тайну.

— Довольно болтать… я поклялся старшему клерку сохранить это в тайне…

— Но он же не запретил тебе поведать тайну всему свету?

— Не бойся, отсюда это не выйдет, рассказывай!

— Да он сам сгорает от желания сообщить новость!

— Ну ладно! Хозяин продает контору. Кажется, уже продал.

— Вот это да!

— Вот так новость!..

— Ошеломительно!

— Поразительно!

— А теперь возникает вопрос: кто взвалит на себя дело, которое хозяин решил с себя спихнуть.

— Господи, как несносен этот Шаламель и его вечные каламбуры!

— Откуда мне знать, кому он продает свою контору?

— Если он ее продает, значит, хочет вести праздную жизнь, задавать балы, развлекаться, как говорят в высшем свете.

— В конце концов, у него есть средства.

— И семья на нем не весит.

— Да уж наверняка есть на что. Старший клерк говорит, что у него больше миллиона, включая стоимость конторы.

— Больше миллиона, это неплохо.

— Говорят, он тайком играл на бирже вместе с майором Робером и выиграл много денег.

— И притом жил как скряга.

— Да, но уж если скряга начнет транжирить, он становится расточительнее любого мота.

— Я согласен с Шаламелем: теперь хозяин хочет пожить в свое удовольствие.

— Он совершит непростительную ошибку, если не предастся сладострастию, не погрузится в наслаждения Голконды… раз есть деньги… ибо, как сказал меланхоличный Оссиан в пещере Фингала:

— К черту Шаламеля!

— Что за чушь!

— Да, но у хозяина совсем не тот вид, непохоже, чтобы он мог наслаждаться.

— Вид у него такой, что краше в гроб кладут!

— А кюре еще восхищается его милосердием!

— Ну так что же? Истинное милосердие прежде всего обращается на себя самого. Ты что, дикарь, не знаешь, чего требует от тебя всевышний? Если хозяин просит для себя милостыню в виде утонченных наслаждений… его долг себе их доставить… иначе он сам себе покажется ничтожеством…

— Больше всего меня удивляет его новый друг, который словно с неба свалился и ходит за ним как тень.

— Не говоря уже о том, что он уродлив…

— Рыжий, как морковка…

— Я готов подумать, что этот втируша появился на свет благодаря случайной ошибке господина Феррана на заре его молодости, ибо, как говорил Орел из Мо[44] в связи с пострижением в монахини обворожительной Лавальер:

— Смерть Шаламелю!

— Правда… Он никому не дает слово сказать!