— Умоляю вас, — в страшной тревоге обратилась она к директору, — проведите меня к мадемуазель де Фермон.

— Прошу вас следовать за мной, госпожа маркиза, — почтительно ответил директор. — Она занимает семнадцатую кровать в этой палате.

— Несчастное дитя здесь… — сказала г-жа д’Арвиль, вытирая слезы. — Ах, это ужасно!

Маркиза, следуя за директором, быстро приближалась к группе студентов, окружавших кровать Клэр, когда послышались слова возмущения. — Я говорю вам, что это гнусное убийство, доктор, вы ее убьете.

— Мой милый Сен-Реми, выслушайте же меня…

— Повторяю, что ваше поведение чудовищно. Я считаю Клэр де Фермон своей дочерью. Запрещаю вам приближаться к ней. Я сейчас же увезу ее из больницы.

— Но, дорогой друг, это исключительный случай нервной лихорадки… Я хотел попытаться применить фосфор… Единственная возможность… Позвольте, по крайней мере, мне лечить ее там, куда бы вы ее ни поместили, раз уж вы лишаете мою клинику столь важного для нас пациента.

— Если бы вы не были сумасшедшим… я бы счел вас чудовищем, — ответил граф де Сен-Реми.

Клеманс слушала эти слова с возрастающим страхом; но кровать была так плотно окружена студентами, что директору пришлось громко сказать:

— Господа, прошу предоставить место маркизе д’Арвиль.

При этих словах студенты поспешно расступились, с восхищением глядя на Клеманс, прелестное лицо которой стало румяным от волнения.

— Маркиза д’Арвиль! — воскликнул граф де Сен-Реми, резко отстраняя доктора и бросаясь к Клеманс. — Ах, это господь послал сюда своих ангелов. Маркиза, я знал, что вы заинтересовались судьбою двух несчастных. Вы были удачливее меня, вы их обнаружили, в то время как я по воле случая очутился здесь… чтобы присутствовать при сцене неслыханного варварства. Бедное дитя! Посмотрите… посмотрите. И вы, господа, во имя ваших дочерей или сестер проявите жалость к молодой девушке, умоляю вас… Оставьте ее наедине с маркизой и добрыми монахинями. Когда она придет в себя… я велю увезти ее отсюда.

— Хорошо… я разрешу выписать ее, — заявил доктор, — но я последую за ней… Я от вас не отстану. Эта пациентка принадлежит мне… и, что бы вы ни предприняли… я буду ее лечить… Конечно, я не рискну испробовать фосфор, но, если потребуется, я буду проводить ночи возле нее… так же, как я проводил их возле вас, неблагодарный Сен-Реми… потому что эта лихорадка — столь же редкостный случай, как была ваша болезнь. У вас родственные натуры, и я имею право их изучать.

— Удивительный вы человек, откуда у вас столько знаний? — произнес граф, отлично сознавая, что он не сможет поручить лечение Клэр более искусному врачу.

— О бог мой, очень просто! — ответил доктор на ухо графу. — Я обладаю знаниями потому, что изучаю, произвожу опыты, часто рискую, подвергая лечению больных… Говорю серьезно. Итак, дадите ли вы мне лечить больную лихорадкой, ворчун вы эдакий?

— Да, но можно ли ее трогать с места?

— Конечно.

— Тогда… ради бога… удалитесь.

— Пойдемте, господа, — произнес жрец науки, — наша клиника лишится драгоценного объекта… но я вас буду держать в курсе дела. И доктор Гриффон в сопровождении слушателей продолжал обход, оставив Сен-Реми и г-жу д’Арвиль подле мадемуазель де Фермон.

Пока разыгрывалась сцена, о которой мы только что рассказали, лишившаяся чувств Клэр осталась на попечении взволнованной Клеманс и двух сестер; одна из них поддерживала голову девушки, а г-жа д’Арвиль вытирала платком холодный пот с ее лба.

Глубоко взволнованный граф де Сен-Реми наблюдал эту трогательную картину, как вдруг у него возникла мрачная мысль; он подошел к Клеманс и тихо спросил:

— Маркиза, а где мать этой несчастной?

Маркиза повернулась к графу де Сен-Реми и с глубокой печалью ответила:

— У девочки… нет больше матери… Только вчера вечером, возвратившись в город, я узнала адрес госпожи де Фермон… и услышала о ее безнадежном состоянии. В час ночи я была уже у нее со своим врачом… Ах, сударь! Какая картина!.. Какая ужасная нищета!.. И никакой надежды спасти эту умирающую мать!

— О, какой тяжкой, вероятно, была ее агония, если она думала о своей дочери.

— Ее последние слова были: «Моя дочь!»

— Какая смерть… Боже мой… Такая преданная, такая нежная мать. Ужасно!

Одна из сестер милосердия прервала беседу де Сен-Реми и д’Арвиль:

— Мадемуазель очень слаба… Она в полузабытьи, быть может, скоро придет в себя… Потрясение надломило ее. Если вы, маркиза, решитесь остаться здесь… пока больная окончательно не придет в себя, я могу предложить вам свой стул.

— Благодарю, благодарю, — сказала Клеманс, усаживаясь подле кровати. — Я не оставлю мадемуазель де Фермон. Я хочу, чтобы она, по крайней мере, увидела дружеское лицо, когда откроет глаза… Затем я увезу ее с собой, поскольку врач, к счастью, находит, что ее можно перевезти, не опасаясь за ее здоровье.

— Ах, маркиза, будьте благословенны за доброе дело, — сказал де Сен-Реми. — Но простите меня, что я еще не представился вам; столько горя… столько волнений. Я граф де Сен-Реми, муж госпожи де Фермон был моим лучшим другом. Я жил в Анжере… уехал из этого города, беспокоясь, что не имел никаких известий об этих благородных и достойных дамах. До тех пор они проживали в нашем городе, но распространилась молва, что они совершенно разорились. Положение их было тем более плачевным, что они всегда жили в достатке.

— Сударь… вы не знаете всего. Госпожа де Фермон была ограблена самым бессовестным образом.

— Быть может, своим нотариусом? Одно время я подозревал его.

— Человек этот — чудовище. Он совершил, увы, не одно преступление. Но, к счастью, — произнесла Клеманс, думая о Родольфе, — гений, посланный провидением, утвердил справедливость. Я смогла закрыть глаза госпоже де Фермон, успокоив ее насчет будущего ее дочери. Поэтому последние мгновения она не так терзалась.

— Она поняла, что у дочери будет поддержка в вашем лице, и бедная женщина, должно быть, умерла, не тревожась.

— Я не только всегда буду живо интересоваться мадемуазель де Фермон… но ее состояние будет ей возвращено.

— Ее состояние!.. Каким образом?.. Нотариус?..

— Его заставили возвратить сумму… присвоенную им посредством ужасного преступления.

— Преступления?..

— Этот человек убил брата госпожи де Фермон и распустил слух, что несчастный покончил жизнь самоубийством, промотав состояние сестры…

— Это ужасно!.. Даже трудно поверить… Однако я всегда подозревал нотариуса, и у меня были смутные сомнения насчет самоубийства… Ведь Ренвиль был воплощением чести и верности. А где же деньги, которые нотариус возвратил?

— Они вручены почтенному кюре церкви Благовещения и будут переданы мадемуазель де Фермон.

— Маркиза, человеческому правосудию недостаточно возврата денег!.. Нотариуса ждет эшафот… потому что он совершил не одно убийство, а два… Смерть госпожи де Фермон, страдания, которые переносит ее дочь на больничной койке, — все это на совести негодяя, злоупотребившего доверием честных людей.

— Он совершил еще другое убийство, столь же ужасное, коварно подготовленное.

— Что вы говорите?

— Отделавшись от брата госпожи де Фермон и выдав это за самоубийство, чтобы безнаказанно действовать, он несколько дней назад расправился с одной несчастной девушкой, в смерти которой заинтересован, заставил утопить ее… уверенный, что ее гибель припишут несчастному случаю.

Де Сен-Реми вздрогнул; он с удивлением смотрел на маркизу, думая о Лилии-Марии, затем воскликнул:

— Боже мой, какое странное совпадение!..

— О чем вы говорите?

— Об этой девушке!.. Где он хотел ее утопить?

— В Сене… близ Аньера, как мне говорили…

— Это она, она! — воскликнул де Сен-Реми.

— О ком вы говорите?

— О девушке, которую хотело погубить это чудовище…

— Лилия-Мария!!!

— Вы с ней знакомы?

— Бедное дитя… Я нежно ее любила… Ах, если бы вы знали, как она была хороша, как трогательна… Но какое отношение вы к ней имели?