Его мертвенно-бледный лоб покрылся холодным потом. Глаза потеряли прозрачность… стали тусклыми, с бутылочно-зеленым оттенком.

Все признаки приближающейся смерти были налицо.

Родольф и другие свидетели этой сцены стояли молча, словно находясь во власти ужасного кошмара.

— А… — продолжал Жак Ферран, по-прежнему находясь на полу, — дьявол исчез… Я хожу в церковь… святой человек… молюсь… Не так ли? Не узнают… Ты думаешь? Нет, нет, соблазнитель… Конечно!.. Тайна? Ну ладно! Пусть они придут… эти женщины… все? Да… все… Если не узнают?..

И на мерзком лице этого мученика, проклятого за порок сладострастия, можно было видеть последние конвульсии чувственной агонии… Стоя на краю могилы, которую неистовая страсть разверзла пред ним, охваченный буйным бредом, он все еще старался вызвать образы смертоносного сладострастия.

— О, — продолжал он, задыхаясь, — эти женщины… эти женщины!.. Но тайна!.. Я святой человек!.. Тайна!.. А вот они!.. Трое… Их было три! Что говорит эта? Я Луиза Морель!.. Ах, да, Луиза Морель… Знаю… Я всего лишь девушка из народа… Смотри, Жак… Какой густой лес черных волос рассыпался по моим плечам. Ты находил мое лицо красивым… На… бери… храни его. Что она дает мне?.. Свою голову, отрубленную палачом… Эту мертвую голову… Она смотрит на меня… Она говорит со мной, как Сесили… Нет… Я не хочу… Я не хочу… Дьявол… оставь меня… сгинь!.. сгинь! А вот другая женщина!.. О! Красавица!.. Красавица!.. Жак… Я — герцогиня… де Люсене… Взгляни на мою фигуру богини… мою улыбку… мой наглый взор… Приди, приди… Да… Я иду… Подожди!.. А эта… Вот она поворачивается ко мне лицом!.. О Сесили… Сесили… Да… Жак… Я — Сесили… Ты видишь три грации… Луиза… герцогиня и я… выбирай… Народная красота… аристократическая красота… дикая красота тропиков… С нами ад… Иди же!.. Иди!..

— Пусть в аду, но с вами!.. Да!.. — воскликнул Ферран, приподнимаясь на колени и протягивая руки, чтобы схватить возникшие призраки.

За последним конвульсивным порывом последовал смертельный удар.

Он сразу упал на спину, закостеневший и бездыханный, его глаза словно выкатились из орбит, искаженные черты лица дергались в судорогах, подобных тем, которые электрический ток вызывает на лице мертвеца. На губах появилась кровавая пена, голос стал свистящим, хриплым, как у человека, заболевшего бешенством, так как последние симптомы этой ужасной болезни — страшной кары за порочное сладострастие — похожи на симптомы бешенства.

Жизнь этого чудовища угасла во время последнего кошмара, он лишь пробормотал:

— Темная ночь… темная… призраки… медные скелеты, накаленные докрасна… обнимают меня… жгут своими пальцами… Мое тело дымится, мой мозг горит… Свирепый призрак… Нет!.. Нет!.. Сесили!.. Огонь… Сесили!..

Таковы были последние слова Жака Феррана. Родольф, потрясенный, вышел из дома.

Напомним, что Лилия-Мария, спасенная Волчицей, была перенесена в находившийся близ острова Черпальщика дом доктора Гриффона, одного из врачей гражданской больницы, куда мы и поведем читателя.

Ученый врач, получивший по протекции влиятельных людей назначение в этот госпиталь, рассматривал палаты больницы как площадку, где он испытывал на бедных курс лечения, который потом применял к богатым, причем никогда не предлагал им новых способов лечения, прежде чем несколько раз не повторит его in anima vili, как он выражался, с преступным варварством, к которому привела его слепая страсть к искусству врачевания и в особенности привычка и возможность безбоязненно испытывать на созданиях бога все причудливые затеи, все фантазии предприимчивых исследователей. Так, например, если доктор хотел убедиться в сравнительном действии нового метода лечения, довольно рискованного, с тем чтобы прийти к заключению о пригодности той или иной системы:

Он избирал несколько больных… Часть их лечил по новому методу. Другую — по старому.

Некоторых больных он вообще никак не лечил, считая, что природа сама должна оказать свое воздействие…

После подобного рода опытов он подсчитывал, сколько больных из всей этой группы осталось в живых… Люди, подвергавшиеся этим страшным экспериментам, были, по правде говоря, не чем иным, как человеческими жертвами, принесенными на алтарь науки.[54]

Доктор Гриффон даже не думал об этом.

В глазах этого светила науки, как говорят в наше время, больные его госпиталя являлись лишь объектом для изучения и экспериментирования; и так как все-таки случалось, что эти опыты давали положительный результат или открытие обогащало науку, доктор простодушно торжествовал, словно генерал, одержавший победу, не придавая значения тому, сколько солдат полегло на поле брани.

Как только доктор Гриффон начал свою деятельность, он стал яростным врагом гомеопатии. Он считал этот метод абсурдным, пагубным и даже убийственным. Опираясь на свои убеждения и желая поставить гомеопатов, как говорится, на колени, он с рыцарской справедливостью предлагал им взять несколько больных, которых они могли лечить своим методом, заранее полагая, что из двадцати больных, подвергнутых их лечению, выживут не более пяти. Но письмо из Медицинской академии отвергло эти опыты, предложенные самим министерством по просьбе гомеопатического общества, и пресекло неуместное усердие, а доктор в силу профессиональных соображений не захотел противопоставлять личный авторитет решению, принятому высшей инстанцией медицинского мира. С такой же непоследовательностью, как и его коллеги, он продолжал утверждать, что дозы гомеопатов не оказывают воздействие на организм и являются исключительно вредными, не отдавая себе отчета в том, что, если доза не воздействует на организм, она не может считаться ядовитой; однако же предрассудки ученых столь же устойчивы, как и предрассудки обывателей.

Понадобились многие годы, прежде чем один добросовестный врач осмелился осуществить в одном из госпиталей Парижа опыты лечения малыми дозами и посредством гомеопатических шариков спасти сотни легочных больных, которых кровопускание отправило бы на тот свет.

Что касается доктора Гриффона, так бесцеремонно объявлявшего тысячную долю лекарственной нормы смертоносной, то он продолжал безжалостно пичкать больных йодом, стрихнином и мышьяком, доводя дозы до предела, который может выдержать организм, а вернее сказать, до смертельного похода.

Доктор Гриффон был бы поражен, если бы кто-либо возразил ему, произнеся следующие слова по поводу бесконтрольного, самовольного лечения его «подданных»:

«Подобный метод заставляет вспомнить с сожалением о варварских временах, когда на приговоренных к смерти производили те новые хирургические операции, которые опасались делать прочим людям, так как эти операции еще не были испробованы и сравнительно недавно открыты. Если операция удавалась, осужденного миловали.

Сравнительно с вашим методом это варварство было милосердным.

Ведь несчастному, которого ждал палач, опыт предоставлял возможность спасти жизнь, а кроме того, он мог оказать неоценимую услугу и другим больным.

Гомеопаты, которых вы уничтожаете своими сарказмами, вероятно, на себе испытали лекарства, которые они рекомендуют в борьбе с болезнями. Многие из них погибли, производя эти благородные и смелые опыты, и их имена должны быть записаны золотыми буквами в списке мучеников науки.

Не к подобного ли рода экспериментам вы должны приучать своих учеников?

Но представлять им больного, лежащего в госпитале, как грубое существо, служащее для различных терапевтических упражнений, как пушечное мясо, предназначенное для того, чтобы выдержать первые залпы медицинской артиллерии, — это куда более опасно, чем стрелять из орудий, но испытывать рискованное лечение на несчастных ремесленниках, для которых больница единственное убежище, если они тяжело заболевают… но пробовать метод, быть может, гибельный, на беспомощных, безоружных людях, которых нужда заставляет всецело довериться вам — единственной для них надежде, вам, отвечающему за их жизнь только перед богом… Знаете ли вы, что это значит — довести любовь к науке до бесчеловечности!