Поэтому, хотим мы сказать, представление о нравственности у обоих детей, особенно у Франсуа, были весьма расплывчаты, зыбки и хрупки; этот подросток был в том опасном возрасте, когда растущий человек колеблется между добром и злом и может в любую минуту погибнуть или ступить на стезю спасения… — До чего тебе идет эта красная косынка, сестрица! — воскликнул Франсуа. — Как она хороша! Когда мы пойдем играть на песчаную площадку перед печью для обжига гипса, тебе надо непременно надеть ее, это здорово разозлит детей обжигальщика, они ведь всегда кидают в нас камнями и называют ублюдками казненного… А я, я тоже надену свой красный шейный платок, он ведь так красив! И мы крикнем им в ответ: «Ну и что ж! Зато у вас нет таких славных вещиц из шелка, как у нас!»
— А скажи, Франсуа, — заговорила Амандина, немного подумав, — если б они знали, что моя косынка и твой галстучек украдены, они ведь тогда стали бы обзывать нас воришками?..
— Ну знаешь, пусть только попробуют назвать нас ворами!..
— Понимаешь, когда про тебя говорят неправду… то на это внимания не обращаешь… Но сейчас…
— Раз Николя сам подарил нам эти два лоскута фуляра, стало быть, мы их не украли.
— Так-то оно так, но он-то их стащил на корабле, а наш братец Марсиаль говорит, что воровать нельзя…
— Но ведь воровал-то Николя, так что мы тут ни при чем.
— Ты так думаешь, Франсуа?
— Конечно…
— И все же, мне кажется, было бы лучше, если б тот, кому они принадлежали, сам их нам дал… А ты как считаешь, Франсуа?
— А по мне, все равно… Нам сделали подарок, и он теперь наш.
— Так ты в этом уверен?
— А то как же! Да, да, будь спокойна!..
— Ну тогда… тем лучше: мы не сделали того, что наш братец Марсиаль не велит, и у меня красивая косынка, а у тебя шейный платок.
— Скажи, Амандина, а если бы Марсиаль узнал про тот головной платок, что Тыква на днях велела тебе взять из короба бродячего торговца, когда он повернулся к тебе спиной?
— О Франсуа, зачем ты об этом вспоминаешь! — воскликнула бедная девочка со слезами на глазах. — Мой братец Марсиаль мог бы перестать нас любить… понимаешь… и оставил бы нас тут совсем одних…
— Да ты не бойся… разве я стану ему об этом хоть когда-нибудь говорить? Я просто для смеха сказал…
— О, не смейся над этим, Франсуа; ты знаешь, как я тогда горевала! Но что мне было делать? Ведь сестрица щипала меня до крови, а потом она так страшно… так страшно таращила на меня глаза… У меня и то два раза духа не хватило, я уж подумала, что так и не решусь никогда… А бродячий торговец ничего и не заметил, и сестре достался головной платок. Ну, а если б меня поймали, Франсуа, меня бы ведь в тюрьму посадили…
— Но тебя не поймали, а не пойманный — не вор.
— Ты так думаешь?
— Черт побери, конечно!
— А как, должно быть, плохо в тюрьме!
— А вот и нет… напротив…
— То есть как напротив, Франсуа?
— Слушай! Ты ведь знаешь этого колченогого верзилу, что живет в Париже, у папаши Мику, который скупает краденое у Николя… этот папаша Мику содержит в Париже меблированные комнаты в Пивоваренном проезде.
— Ты говоришь о хромом верзиле?
— Ну да, помнишь он приезжал сюда поздней осенью, приезжал от имени папаши Мику, а с ним вместе были дрессировщик обезьян и две какие-то женщины.
— Ах да, да; этот хромой верзила потратил так много, так много денег!
— Еще бы, он ведь платил за всех… Помнишь наши прогулки по реке… это я ведь тогда сидел на веслах в лодке… а дрессировщик обезьян взял с собою шарманку в лодку и там крутил ее, помнишь, какая музыка была?!
— А потом, вечером, какой они устроили красивый бенгальский огонь, Франсуа!
— Да, этого колченогого верзилу скрягой не назовешь! Он дал мне десять су на чай, только мне!!! Вино он пил всегда из запечатанных бутылок; им всякий раз подавали к столу жареных цыплят; он прокутил не меньше восьмидесяти франков!
— Так много, Франсуа?
— Можешь мне поверить!..
— Стало быть, он такой богатый?
— Вовсе нет… он гулял на те деньги, что заработал в тюрьме, откуда только-только вышел..
— И все эти деньги он заработал в тюрьме?
— Ну да… а потом он говорил, что у него еще семьсот франков осталось; а когда больше денег не останется… он провернет хорошенькое дельце… а коли его заметут… то он этого не боится, потому как он вернется в тюрьму, а там у него остались дружки, они вместе кутили… а еще он сказал, что у него нигде не было такой хорошей постели и вкусной кормежки, как в тюрьме… там четыре раза в неделю дают хорошее мясо, всю зиму топят, да еще выходишь оттуда с кругленькой суммой… а ведь вокруг столько незадачливых работников, которые подыхают с голоду и от холода, когда у них нет работы…
— Он так вот прямо и говорил, этот хромой верзила, а, Франсуа?
— Я своими ушами слышал… я ведь говорил тебе, что сидел на веслах, когда они катались по реке, он все это рассказывал Тыкве и тем двум женщинам, а они прибавляли, что так живут и в женских тюрьмах, из которых они только-только освободились.
— Но тогда получается, Франсуа, что воровать не так уж плохо, раз так хорошо в тюрьме живется?
— Конечно! Знаешь, я и сам не понимаю, почему в нашем доме один только Марсиаль говорит, что воровать дурно… может, он ошибается?
— Все равно надо ему верить, Франсуа… он ведь так нас любит!
— Любить-то он нас любит, это верно… когда он тут, нас никто не смеет колотить… Будь он дома нынче вечером, мать не наградила бы меня колотушками… Старая дура! До чего она злая!.. Ох как я ее ненавижу… мне так хочется поскорее вырасти, уж я бы ей вернул все тумаки, которыми она нас осыпает… особенно тебя, ты-то ведь послабее меня…
— О, замолчи, замолчи, Франсуа… меня просто страх берет, когда ты говоришь, что хотел бы поколотить нашу мать! — воскликнула бедная девочка, заливаясь слезами и обнимая брата за шею и нежно целуя его.
— Нет, ты мне вот что скажи, — заговорил Франсуа, нежно отстраняя Амандину, — отчего мать и Тыква всегда так злятся на нас?
— Я и сама не понимаю, — ответила девочка, вытирая глаза тыльной стороною кисти. — Может, потому, что нашего брата Амбруаза отправили на каторгу, а нашего отца казнили на эшафоте, они так несправедливы к нам…
— А мы-то чем виноваты?
— Господи, конечно, мы-то не виноваты, но что поделаешь?
— Клянусь, если мне всегда, всегда придется получать трепку, я в конце концов соглашусь воровать, как им того хочется… Ну что я выигрываю оттого, что не краду?
— А Марсиаль, что он скажет?
— Ох, если бы не он!.. Я бы давно согласился стать вором, знаешь, как тяжко, когда тебя то и дело колотят; кстати, нынче вечером мать была до тою зла… разъярилась, как ведьма… В комнате было темно, совсем темно… она ни слова не говорила… только держала меня за шею своей ледяной рукою, а другой рукой изо всех сил колотила… и вот тут мне и показалось, что глаза у нее сверкают как угли…
— Бедный ты мой Франсуа… и все из-за того, что ты сказал, будто видел кость мертвеца в дровяном сарае.
— Да, его нога торчала там из-под земли, — проговорил Франсуа, вздрогнув от страха, — я готов дать руку на отсечение.
— Может, там когда-нибудь было кладбище, как ты думаешь?
— Все может быть… но тоща скажи, почему мать пригрозила, что она меня до полусмерти изобьет, если я расскажу об этой кости покойника нашему брату Марсиалю?.. Видишь ли, скорее кого-нибудь убили в драке и решили закопать в сарае, чтобы никто про это не узнал.
— Пожалуй, ты прав… помнишь, такая беда чуть было не случилась у нас на глазах.
— Когда это?
— Ну в тот раз, когда Крючок ударил ножом этого высокого мужчину, такого костлявого, такого костлявого, такого костлявого, что его за деньги показывали.
— А, помню… они еще называли его ходячим скелетом; мать тогда разняла их… а не то Крючок мог бы и укокошить этого сухопарого дылду! Видала ты, как у Крючка на губах появилась пена, а глаза чуть не вылезли на лоб?..
