— О, не будем говорить о том, зачем я сюда пришла, прошу вас… монсеньор, во имя моего отца, которому вы спасли жизнь… я имею полное право спросить, что повергло вас в такое отчаянье… ваше уныние, бледность приводят меня в ужас, будьте великодушны, расскажите, монсеньор, сжальтесь, я глубоко встревожена…

— Зачем? Моя рана неисцелима…

— Такие слова приводят меня в ужас… монсеньор, объясните же… Сэр Вальтер… Боже, в чем дело?

— Ну хорошо… — сказал Родольф тихо, — после того как я известил вас о смерти Лилии-Марии… я узнал, что она — моя дочь…

— Лилия-Мария?.. Ваша дочь?.. — воскликнула Клеманс с неописуемым волнением.

— Да, когда вы сообщили, что желаете меня видеть… чтобы передать мне радостную весть, простите мою слабость… но отец, потерявший свою дочь, потрясенный горем… способен на самые безумные надежды. И я вдруг подумал… но нет, нет, теперь я вижу… я ошибся. Простите меня… я всего лишь ничтожный, потерявший разум человек.

Родольф, лишенный надежды, сменившейся полным разочарованием, снова упал в кресло, закрыв лицо руками.

Госпожа д’Арвиль стояла пораженная, едва переводя дыхание; она испытывала то радость, то страх от того, какое потрясающее впечатление может произвести на принца предстоящее сообщение; и, наконец, пылкую благодарность провидению, избравшему ее… да ее… объявить Родольфу, что его дочь жива и что она привезла ее к нему…

Клеманс, терзаемая такими сильными чувствами, не могла произнести ни слова…

Мэрф, разделявший какое-то время надежду принца, был удручен так же, как и Родольф.

Вдруг маркиза, забыв о присутствии Мэрфа и Родольфа, опустилась на колени и, сложив руки, убежденно воскликнула:

— Благодарю тебя, господи… Да будет благословенно имя твое… Да будет воля твоя, благодарю, что ты избрал меня… сообщить Родольфу: его дочь спасена!

Хотя эти слова были произнесены тихим голосом, но с искренностью и глубокой верой, они дошли до слуха Мэрфа и принца.

Родольф стремительно поднял голову в тот момент, когда Клеманс поднялась с колен.

Невозможно передать выражение лица принца, созерцавшего маркизу, восхитительные черты которой, отмеченные небесным озарением, сияли поразительной красотой.

Опершись одной рукой на мраморный столик, а другой пытаясь успокоить биение своего сердца, она кивком головы ответила на обращенный к ней взгляд Родольфа.

— Где же она? — спросил принц, дрожа как осиновый лист.

— Внизу, в моей карете.

Если бы не Мэрф, внезапно преградивший путь Родольфу, то он потеряв голову ринулся бы вниз.

— Вы ее убьете, — воскликнул эсквайр, удерживая принца.

— Она лишь вчера встала после болезни. Во имя ее жизни будьте благоразумны, — добавила Клеманс.

— Вы правы, — едва сдерживаясь, произнес принц, — вы правы, я должен успокоиться, видеть ее сейчас мне не следует, подожду, пока я приду в себя. Да, это уж слишком, слишком, пережить все в один день!

Затем, протянув руку маркизе, он обратился к ней с излиянием сердечной благодарности.

— Я прощен… вы ангел моего искупления.

— Монсеньор, вы спасли моего отца. Богу было угодно, чтобы я возвратила вам вашу дочь, — ответила Клеманс. — Но я в свою очередь прошу простить меня за мою растерянность. Новость меня потрясла. Признаюсь вам, у меня не хватает мужества пойти к Марии, мой вид может ее испугать.

— Кто же ее спас? — воскликнул Родольф. — Видите, какой я неблагодарный, даже не спросил, как это произошло.

— Когда она тонула, ее вытащила из воды смелая женщина.

— Вы ее знаете?

— Завтра она придет ко мне.

— Я премного обязан ей, — сказал принц, — мы сумеем ее отблагодарить.

— Боже, я правильно поступила, оставив Марию в карете, — сказала маркиза, — эта сцена была бы для нее гибельной.

— Несомненно, — ответил Мэрф, — провидению было угодно так поступить.

— Я не знала, пожелает ли принц повидаться с ней, потому-то и решила вначале испросить у него совета.

— Теперь, — заявил принц, придя в себя и успокоив волнение, — уверяю вас, теперь я владею собой. Мэрф, приведите мою дочь.

Слова — мою дочь — были произнесены таким тоном, который мы не смогли бы выразить.

— Монсеньор, вы уверены в себе? — спросила Клеманс. — Будьте осторожны.

— О, не тревожьтесь, я знаю, что ей угрожает, и не стану подвергать ее опасности. Мой добрый Мэрф, умоляю тебя, иди, иди же!

— Не волнуйтесь, — сказал эсквайр, внимательно следивший за принцем, — когда она появится, герцог поведет себя как надо.

— Ну иди же, иди скорей, друг мой!

— Да, монсеньор, позвольте побыть еще минуту, у меня не каменное сердце, — произнес эсквайр, вытирая следы слез, — она не должна знать, что я плакал.

— Чудесный человек, — сказал Родольф, пожимая руку Мэрфа.

— Полноте, полноте… Я не хотел проходить через комнаты в слезах, как Магдалина.

Мэрф направился к двери, но вдруг остановился:

— Монсеньор, что я должен сказать ей?

— Да, что он должен сказать? — спросил принц у Клеманс.

— Что господин Родольф хочет ее видеть, я полагаю, больше ничего! Пусть так и скажет.

— Конечно, самое правильное сказать ей эти слова, — продолжал эсквайр, взволнованный так же, как маркиза. — Я просто скажу, что принц Родольф хочет ее видеть. Ей не придется догадываться, что-либо предполагать, так будет правильно.

Мэрф стоял неподвижно.

— Сэр Вальтер, — обратилась к нему Клеманс, улыбаясь, — вы боитесь.

— Верно, маркиза, несмотря на мой высокий рост и полноту, я все еще колеблюсь.

— Друг мой, будь осторожен, — сказал Родольф, — если ты не уверен в себе, не спеши.

— Нет, нет, монсеньор, — сказал эсквайр, вытирая слезы. — Несомненно, в моем возрасте эта слабость кажется смешной. Не бойтесь ничего.

И Мэрф уверенной поступью, с бесстрашным лицом направился к карете.

Наступило молчание.

Клеманс, смущаясь, подумала о том, что она наедине с Родольфом. Принц приблизился к ней и почти робко произнес:

— Я хотел именно сегодня искренне признаться, потому что наступивший день весьма знаменателен. Впервые повстречавшись с вами, я полюбил вас. Я должен был скрывать свое чувство и скрывал его. Вы сегодня возвратили мне дочь, теперь решите, хотите ли вы стать ее матерью?

— Я, монсеньор? — ответила госпожа д’Арвиль. — Что вы говорите?

— Умоляю вас, не отвергайте меня; пусть этот момент станет счастливейшим в моей жизни, — искренне произнес принц.

Клеманс издавна страстно любила Родольфа, ей казалось, что это сон; признание Родольфа, признание, столь простое и трогательное, выраженное при таких обстоятельствах, доставило ей глубокую радость, но, смущаясь, она ответила:

— Монсеньор, я должна вам напомнить о различии званий, об интересах вашего княжества.

— Позвольте мне прежде всего считаться с интересами моего сердца, соблюдать интересы моей дочери, осчастливьте нас, да, осчастливьте ее и меня, сделайте, чтобы я, находившийся в одиночестве, без семьи, смог бы сказать… моя жена, моя дочь; наконец, сделайте так, чтобы и бедное дитя, не имевшее семьи, смогло бы сказать… мой отец, моя мать, моя сестра, ведь у вас есть дочь, она станет и моей дочерью.

— Ах, сеньор, на столь благородные слова можно ответить лишь слезами благодарности, — воскликнула Клеманс.

Затем, сдержавшись, она добавила:

— Монсеньор, сюда идут… ваша дочь!

— О, не отказывайте мне, — взмолился Родольф, — во имя моей любви, скажите… наша дочь.

— Хорошо, пусть будет наша дочь, — прошептала Клеманс в тот момент, когда Мэрф, открыв дверь, ввел Лилию-Марию в кабинет принца.

Девушка, выйдя из кареты маркизы, стоявшей у подъезда огромного особняка, прошла переднюю, полную выездных лакеев в нарядных ливреях, затем зал ожидания, где толпились слуги, миновала комнату, занятую охраной, и, наконец, оказалась в приемной, где находились камердинер и адъютанты принца в парадной форме. Можно представить себе удивление бедной девушки, не знавшей ничего более роскошного, нежели ферма в Букевале, когда она проходила по королевским апартаментам, сверкающим золотом, украшенным зеркалами, картинами.