– От меня одной? – уточнила Кузькина мать.

– Да нет, с сообщниками…

– Не было, не было у меня никаких сообщников! – колоратуркой запричитала Кузькина мать, испытав приступ любви к Ближнему и Сын Бернару.

Редингот промолчал – из нелюбви к колоратурному сопрано как к таковому.

В Зал Суда Истории набилось столько народу, что подсудимых практически не было видно.

– Простите, тут случайно не Вас судят? – вежливо обращались друг к другу собравшиеся, но выяснить, кого судят, так и не могли. Во всяком случае, до появления Редингота с Кузькиной Матерью. В ней парижане без труда опознали своего нового идола и закричали:

– Да это ж Galya Ili Valya! Ее судить будут! Допрыгалась, значит, стерва.

Такой резкий переход парижан от их непонятной любви к их же непонятной ненависти ничуть не удивил Кузькину мать: она знала, что от любви до ненависти один шаг.

– Погодите, погодите! – внес ясность Редингот. – Судить будут не только ее. Судить будут и других тоже. Разве их не доставили?

– Доставили! Только нас плохо видно среди человеческих масс… – откуда-то отозвались Ближний и Сын Бернар.

Человеческие массы покраснели от стыда и поспешно расступились – отчасти чтобы Ближнего и Сын Бернара стало лучше видно, отчасти – чтобы кого-нибудь случайно не засудили вместо этих двоих.

Подведя Кузькину мать к Ближнему и Сын Бернару и поставив ее рядом с ними, Редингот сказал:

– Ну, вот… А где Марта?

– Ее тоже судить будут? – заломила ноги Кузькина мать, от ужаса перепутав их с руками.

– Вы что – совсем с ума сошли, Кузькина мать? – возмутился Редингот. – Во-первых, заломите то, что следует заломить, в противном случае Вы сейчас упадете, а во-вторых, за что ж Марту-то судить, сами подумайте… Она ведь Зеленая Госпожа!

– Это ничего не значит, что Зеленая Госпожа! – пробившись к Рединготу сквозь человеческие массы, гневно возразила Марта. – Пусть и меня судят вместе с ними…

Человеческие массы зашушукались. Потом воцарилось напряженное молчание.

– С Вами все в порядке? – глядя Марте прямо в глаза, осторожно спросил Редингот.

– Не всегда, – как на духу ответила Марта. – Иногда мне кажется, что… – Тут она разрыдалась.

– А я знаю, что ей кажется! – нагло влезла в этот интимный, в общем-то, разговор Кузькина мать.

– Вас не спрашивают! – напомнил ей Редингот.

– Да меня никогда не спрашивают, – вздохнула Кузькина мать, повернулась к Марте, и, обняв ее, спросила: – За Вас продолжить, голубка моя?

Марта кивнула и зажмурилась.

– Марте иногда кажется, – не заставила себя дожидаться Кузькина мать, – что она беременна.

Человеческие массы в недоумении переводили глаза с пупка Марты на губы Кузькиной матери и, в конце концов, спросили:

– Вы-то откуда знаете?

– Я мать, – просто объяснилась Кузькина мать, – и потому знаю все.

В воздухе вдруг чем-то сильно запахло – впоследствии оказалось, что это был запах скандала. Стараясь не вдыхать, Редингот приблизился к Марте и, неизвестно зачем, потрогал серьгу в ее ухе.

– Утеша-а-ает, – умилились человеческие массы и тут же примилились обратно.

Внезапно на весь зал раздался тихий голос собаки:

– Не стыдно Вам, Редингот?

Сказав так, Сын Бернар вперил в Редингота взгляд прокурора.

– Здесь, простите, все-таки кого судят, – поинтересовались человеческие массы, – и за что?

– Да теперь уж трудно сказать, – поспешил им на помощь Ближний. – Сначала, вроде, хотели меня и вон его, – Ближний кивнул на Сын Бернара, – ну, и Кузькину мать еще. Нас троих предполагалось судить за измену величайшей идее человечества…

– А какая у человечества величайшая идея? – заодно уж снова поинтересовались человеческие массы.

Ближний помялся, как вафельное полотенце, запихнутое в школьный пенал, и публично признался:

– Я забыл.

– Как насчет двух других? – осведомились человеческие массы. – Они тоже забыли?

Ближний кивнул всем телом: это, вне всякого сомнения, означало «да» – и даже «о, да!».

– Стыдно должно быть не Рединготу, а мне! – вернулась к прерванной теме Марта.

– Нет, Рединготу! – прорычал Сын Бернар, не спуская с Редингота прокурорского взгляда. – Я с самого начала настоящего художественного произведения знал, что это прыгание без штанов по страницам романа небезопасно!

– Но я не от Редингота беременна! – воскликнула Марта, не столько защищаясь, сколько защищая.

– Простите, суд уже идет? – опять вмешались в щепетильную ситуацию человеческие массы.

Это окончательно вывело Редингота из себя.

– Человеческие массы, – рявкнул он так сильно, что человеческие массы чуть не превратились в каловые, – заткнитесь пока! Тут и без Вас тошно.

Человеческие массы на время заткнулись.

– Как это не от Редингота? – чуть не подавился своим же вопросом Сын Бернар. – Вы же с ним с самого начала… как попугаи-неразлучники!

– Не все попугаи-неразлучники находятся в половых отношениях! – вступилась за соответствующий класс птиц Кузькина мать с такой страстью, словно сама была представительницей того же класса.

Щепетильная ситуация сделалась безвыходной. В поисках выхода Сын Бернар задал прямой вопрос:

– От кого же Вы беременны, Марта?

– Можно узнать, кто тут кто? – опять встряли человеческие массы. – Какой-то совершенно ненормальный судебный процесс: неизвестно даже, кто судья, кто прокурор, кто адвокат, кто обвиняемый, а кто присяжные заседатели!

Игнорируя потребности человеческих масс в знании, Марта с огорчением взглянула на Сын Бернара:

– Вы, дорогой мой Сын Бернар, страшно опростились за последнее время. Раньше Вы никогда бы не задали такого личного вопроса… Вы раньше деликатный были.

Повернувшись мордой к Ближнему и Кузькиной матери, Сын Бернар взревел:

– Слышите? Я раньше деликатный был! Это вы опростили меня. Правильно говорят: с кем поведешься, от того и наберешься.

Пристыженные, Ближний и Кузькина мать смотрели в пол.

– А какой бы вопрос я задал… раньше, когда еще деликатный был? – ностальгически спросил Сын Бернар, не решаясь повернуться мордой назад к Марте.

Марта как следует подумала и сказала:

– Вы могли бы, например, спросить меня: с кем же, с кем, о Марта, делили Вы свои веселые часы?

Сын Бернар всхлипнул:

– Неужели я мог бы задать этот вопрос? Неужели я действительно был так деликатен, пока… пока не связался с этими вот?.. – Сын Бернар с ненавистью посмотрел на совсем потерянных Ближнего и Кузькину мать.

– …и я бы тогда ответила Вам, – продолжала мечтать Марта, – что ни с кем я своих веселых часов не делила – а забеременела просто и не знаю как.

– Так не бывает, – сказали опытные человеческие массы.

Марта посмотрела на них с жалостью:

– С вами, может быть, и не бывает, человеческие массы… со мной же – практически на каждом шагу бывает. Не то чтоб, конечно, беременеть на каждом шагу, а… ну, всякое, в общем, бывает.

– Всякое, может быть, и бывает, – не сдавались человеческие массы, – а вот насчет забеременеть – это увольте!

– Увольняю, – воспользовалась предложением Марта и уволила человеческие массы навсегда. Рединготу же сказала: – Если Вы Ближнего, Сын Бернара и Кузькину мать судить начинаете – начинайте и меня. Потому что я ничем не лучше их: вот видите, забеременела…

– Мы не забеременели, – уязвленно обособилась троица, – зачем так уж сравнивать-то?

– Да какая разница – забеременели, не забеременели!.. – Марта вздохнула. – Каждый из нас по-своему предал величайшую из человеческих идей: как мог, так и предал. Ближний с Сын Бернаром – своими кутежами, Кузькина мать – уйдя на подиум, я – забеременев… Куда мы теперь такие годны? Только Вы один и чисты, – Марта с восхищением взглянула на Редингота. – Чисты, как в самом начале романа. Чисты и одиноки…

– Я чист и одинок, – повторил Редингот, будто под гипнозом.

– Все чистые одиноки, – обобщила Кузькина мать. – А все грязные вместе: так сообща и валяются.