Но Карл сказал, что нам не стоит пока проливать слишком много слез. Надо смотреть в будущее и думать о победе. А вот когда враги наши будут разбиты, мы вспомним своих верных друзей.

– Если кто-нибудь из них еще будет тогда жив, – со вздохом добавила я.

– Мы позаботимся о семьях людей, преданно служивших нам, – ответил Карл.

Во время нашего пребывания в Оксфорде город этот стал весьма аристократичным. Люди съезжались туда со всей страны, чтобы быть поближе ко двору, и почти в каждом доме сдавались комнаты, в которых размещались знатные особы. Самые благородные леди и джентльмены радовались, если кому-нибудь из них удавалось снять тесную каморку в убогой развалюхе. Жители Оксфорда были в восторге, город богател на глазах. Колледжи сохраняли верность королю, и ученые мужи были решительно настроены помогать нам. Колокольня святой Магдалины была забита боеприпасами, которые можно было взорвать в случае нападения неприятеля. Мы укрепили городские стены, и даже седые профессора выходили и вместе со всеми копали рвы.

Руперт и его второй брат, принц Морис, тоже были в Оксфорде. По ночам они обычно устраивали вылазки, надеясь наткнуться на неприятеля и сразиться с ним. Пуритане ненавидели Руперта лютой ненавистью. Они называли его Рупертом-дьяволом. Он очень помогал нам, поскольку громил врага с такой отвагой и уверенностью в победе, словно бился с захватчиками собственной страны.

Приближалась осень. Прекрасное, дивное лето кончалось… Но в памяти моей оно осталось навсегда. Ведь это были последние счастливые дни в моей жизни – и, возможно, я так наслаждалась ими потому, что чувствовала, сколь они быстротечны. Я понимала, что должна дорожить каждым мгновением дарованного мне счастья… Упиваться им… Смаковать свою радость… Что ж… Именно так я и поступала.

В сентябре Генри Джермин за свои заслуги получил титул барона. Менее радостным событием стала дерзкая выходка графа Голланда; он долго поддерживал парламент, но теперь имел наглость явиться к королю, рассчитывая, что мы отнесемся к нему столь же благосклонно, как и до его предательства. Кажется, граф решил служить и нашим и вашим…

В тот раз король действительно склонялся к тому, чтобы простить Голланда и забыть о его вероломстве, но я не могла этого сделать.

Генри посоветовал мне принять Голланда, учитывая его влияние в Лондоне, и заметил, что если такие люди решат переметнуться на нашу сторону, повинятся и станут везде и всюду доказывать, какую ошибку они совершили, служа парламенту, то это только пойдет нам на пользу. Увидев, как перебежчики потянулись обратно к королю, народ поймет, что мы побеждаем.

Но я никогда не считала такое поведение мудрым, и меня ужасно раздражало, что Карл позволяет этим людям обманывать себя. Я постоянно твердила ему об этом. Похоже, мы поменялись с ним ролями…

Голланд пытался убедить Карла заключить с парламентом хотя бы временный мир, а я говорила мужу прямо противоположное. Я хотела, чтобы Карл не только именовался королем, но и был им. Ведь если бы он действительно оставался монархом, то ему не смели бы ничего диктовать такие люди, как Голланд, – негодяи, всегда готовые переметнуться в стан врага, если им покажется, что предательство сулит выгоду и барыши.

Позже выяснилось, что я была права. Хоть Голланд и был с королем при осаде Глочестера, но вскоре пришел к выводу, что лучше ему выступить на стороне парламента, и покинул Оксфорд. Граф был одним из тех людей, которые предпочитают какое-то время держаться в тени и спокойно наблюдать за схваткой со стороны, чтобы примкнуть потом к тому, кто явно берет верх.

Я прекрасно это понимала, но Карлу доказать ничего не могла. Генри, правда, соглашался со мной, но считал, что мы сможем использовать Голланда в своих интересах.

Когда граф покинул Оксфорд и занял свое место в парламенте, я загрустила. Видимо, бегство Голланда означало, что он почувствовал: победа будет за круглоголовыми. Впрочем, хорошо, что он уехал! Я никогда не могла спокойно общаться с такими людьми, и несмотря на всю ту пользу, которую они принесли бы нам, если бы перешли на нашу сторону, меня от них просто тошнило!

Я хотела, чтобы меня окружали только настоящие друзья. Предательство всегда потрясало меня, и я до сих пор не могла оправиться от того удара, который нанесла мне Люси Хэй.

Но когда город начали окутывать осенние туманы, я ощутила вдруг знакомое недомогание…

Я снова была беременна.

Пожалуй, это было самое неподходящее время для того, чтобы произвести на свет ребенка. Я очень устала и вечно хворала, страну раздирали распри и раздоры, у нас были здоровые дети, и не было никакой нужды в еще одном малыше. Однако мы зачали его – и когда это дитя родится, я буду любить его, если не умру, давая ему жизнь; ведь, сказать по правде, я стояла на краю могилы и из месяца в месяц чувствовала себя все хуже. Я чудовищно страдала от ревматизма, который, несомненно, подхватила в своих многочисленных поездках. Слишком часто приходилось мне ночевать в нетопленых комнатах и в сырых постелях. А тут еще эта неожиданная беременность!

Карл был страшно взволнован. Он хотел, чтобы я перебралась в Эксетер, где могла бы остановиться в Бедфорд-Хаусе. Муж мой намеревался упросить доктора Майерна приехать ко мне. Но я сильно сомневалась, что упрямый сэр Теодор пойдет на это – даже ради короля. Доктор был стар, и я была уверена, что он не захочет вмешиваться в свару, сотрясавшую страну. Но он любил Карла и лечил его с тех пор, как тот был еще ребенком. Возможно, Майерн считал меня глупой женщиной и даже не старался скрыть своего мнения, но к Карлу он относился с какой-то почтительной нежностью, и когда муж мой написал: «Если Вы любите меня, то приезжайте к моей жене«, старик не смог ему отказать.

Я тоже написала сэру Теодору:

«Помогите мне! Зачем Вы столько раз спасали меня раньше, если сейчас я все равно умираю?!»

Потом, осознав, что такие слова могут показаться доктору обидными, добавила:

«Даже если Вы не сможете приехать сейчас, когда я испытываю в Вас крайнюю нужду, я навсегда останусь благодарной Вам за то, что Вы сделали для меня в прошлом».

В результате доктор Майерн немедленно примчался в Эксетер, где, безумно беспокоясь за короля, я ожидала рождения своего ребенка.

Я написала во Францию своей невестке Анне Австрийской, что в июне надеюсь разрешиться от бремени. Мы с Анной никогда не были близкими подругами, но она сама немало натерпелась от кардинала Ришелье, и это могло сделать ее более мягкосердечной. Возможно, она научилась сострадать чужим несчастьям. Сейчас позиции ее были очень сильны: она была королевой-регентшей, а рядом с ней был мудрый советчик – кардинал Мазарини. Да, пожалуй, никогда не занимала Анна столь прочного положения. Мне же отчаянно нужна была ее помощь. Может быть, если мне удастся оправиться после родов, я смогу поехать во Францию и попытаюсь достать там денег и оружие, как сделала это в Голландии?..

Очень скоро от Анны пришел ответ, и я поняла, что не ошиблась: успех и впрямь часто меняет честолюбивых людей к лучшему. Она прислала мне пятьдесят тысяч пистолей, что было весьма значительной суммой, а также все, что могло понадобиться при родах. Она писала, что отправляет ко мне мадам Перрон, свою собственную акушерку, которую искренне мне рекомендует.

Я была восхищена как добротой и любезностью Анны, так и присланными деньгами, большую часть которых немедленно передала Карлу на нужды армии.

Жарким июньским днем появилась на свет моя дочь. С первых же минут жизни она была прелестным ребенком, и, видимо, из-за того, что мы не хотели ее рождения, я полюбила ее больше, чем всех остальных своих детей.

Я даже дала ей мое собственное имя – Генриетта, а потом решила наречь ее еще и Анной – в честь королевы Франции, в благодарность за прошлое и в надежде на будущее хорошее ее ко мне отношение. Но для меня малышка всегда была просто Генриеттой.