– Пусть они объявят меня преступницей, если им так хочется! – воскликнула я.

Что ж… они так и сделали. Но мне это было безразлично. Я трудилась не покладая рук только ради моего короля. Иногда я твердо верила в победу, порой же погружалась в пучину отчаяния.

В одну из таких минут я написала Карлу:

«Ожидание убивает меня, и признаюсь Вам совершенно искренне: если бы не моя любовь к Вам, я предпочла бы уйти в монастырь – только бы бежать от этой ужасной жизни».

Думаю, враги стали немного опасаться меня. Теперь они с тревогой следили за моими успехами. Они пытались вбить клин между мною и Карлом, а единственным способом сделать это была клевета. Вот они и стали обливать меня грязью, обвиняя в распутстве. Но мы-то с Карлом знали, что любовь наша слишком сильна, чтобы ей могла повредить столь явная клевета. Он ни на миг не поверил мерзким слухам о том, что я отношусь к Уильяму Кавендишу куда более нежно, чем пристало женщине, верной своему мужу. И еще враги мои долго твердили, что я – любовница Генри Джермина. Я с презрением отметала все эти сплетни и надеялась, что Карл поступает точно так же.

Затем эти негодяи начали насмехаться над моим титулом. Они переделали его в «Мэри-с помощью-Голландии-Генералиссимус». Народ всегда звал меня королевой Мэри; так обращались ко мне в Англии почти все. Думаю, что имя Генриет казалось моим подданным очень уж чужеземным, хотя кое-кто и произносил его на здешний лад: Генриетта.

Однако я была в прекрасном настроении, когда нам удалось достичь Стратфорда-на-Эйвоне и устроиться там в очаровательном доме; он назывался «Новое место» и принадлежал веселой и остроумной даме. Дама эта была внучкой сочинителя пьес Уильяма Шекспира и знала множество великолепных анекдотов, связанных с жизнью ее прославленного деда.

Но больше всего обрадовала меня там встреча с Рупертом. С тех пор, как я видела его в последний раз, он очень возмужал и был теперь красив, решителен и отважен. Казалось, война доставляет ему огромное удовольствие. Я никогда не забуду, как он был разочарован, когда мы встретились в Дувре и Руперт узнал, что бои еще не начались. Сейчас он пребывал в приподнятом настроении, разговаривал громко и возбужденно, и у меня сложилось впечатление, что победа не за горами. Но самым главным было то, что сюда направляется Карл! Он был уже совсем близко. И, вскочив на коней, мы помчались в Оксфорд, чтобы встретить короля.

Встреча эта состоялась у небольшой реки Кинетон. Не могу описать, что я почувствовала, увидев, что он летит ко мне во весь опор на своем скакуне. Да, это был он, Карл, мой возлюбленный супруг, а бок о бок с ним ехали два моих сына, Карл и Джеймс. От волнения мы с Карлом не могли произнести ни слова. Я заметила, что губы у короля дрожат, а в глазах стоят слезы.

Он спешился, подошел ко мне и приник к моей руке страстным поцелуем. Потом поднял глаза, и я увидела, что они полны любви – такой же пылкой и горячей, какой лучился и мой собственный взор.

Мы смотрели друг на друга – и нам было больно от счастья. Я не могла понять, как сумели мы столько время прожить в разлуке. Только мысль о том, что я всеми силами помогаю своему мужу, да ожидание этой встречи позволили мне выдержать долгое одиночество.

И вот теперь оба мы были здесь… вместе.

Я обняла сыновей. Как они выросли! Принц Карл был все таким же смуглым и казался невероятно умным. Джеймс был красивым, но несколько терялся в тени Карла.

Я была безмерно счастлива и думала, что, лишь пережив множество бед, могу я теперь сполна оценить выпавшую на мою долю великую радость.

Мы вместе отправились обратно в Оксфорд и все время говорили по дороге не о войне, не о бедственном положении страны, а о том, как не хватало нам друг друга, как тосковали мы днем и ночью и пылко мечтали об этой встрече.

Порой я говорю себе, что те несколько коротких месяцев, которые провели мы в Оксфорде, были самыми счастливыми в моей жизни. Было так чудесно постоянно видеть мужа и любоваться нашими смышлеными сыновьями. Принц Карл в свои тринадцать лет казался вполне взрослым человеком. Он быстро и без труда разбирался в самых запутанных делах, и, хотя прикидывался, будто поглядывает на нас с некоторой ленцой, я понимала: ничто не ускользает от его внимания. И еще я заметила, что больше всего принца интересуют хорошенькие девушки. Я как-то сказала об этом королю, но тот рассмеялся и заявил, что сын наш еще совсем ребенок.

Король рассказал мне, что устроил нашу встречу близ Оксфорда, поскольку место это было недалеко от Эджхилла, где он одержал победу в сражении с войсками парламента. Конечно, недоброжелатели сказали бы, что едва ли это можно было считать победой, но армия парламента понесла гораздо более значительные потери, чем роялисты, и битва эта стала настоящей проверкой наших сил. И что бы там кто ни говорил, преимущество тогда было на стороне Карла. Он смог взять Бенбери и беспрепятственно дойти до Оксфорда. Старый предатель Эссекс отступил к Уорвику. Это огорчало, когда против нас выступали отпрыски благородных фамилий. Что делал Эссекс в стане врага? Проще было понять и простить людей, подобных Пиму.

Я разместилась в колледже Мертон, из окон которого открывался прекрасный вид на обширный квадратный внутренний двор. Большая часть моих приближенных и слуг поселилась в доме возле Сада друзей. И все мы были счастливы. Я вспоминаю старое тутовое дерево, посаженное еще Яковом I, и часто думаю, что с удовольствием снова побывала бы в этих местах.

Погода почти все время была теплой и солнечной – или мне так кажется, когда я оглядываюсь назад? Мне нравилось сидеть в своих покоях вместе с дорогими моими собачонками. Митти пережила все испытания, выпавшие на ее долю, и стала еще более капризной, чем прежде; кое-кто из моих слуг говорил, что она просто ужасна и совершенно невыносима, но я делала вид, будто ничего не слышу, и вспоминала те дни, когда любимица моя была очаровательным щенком.

Меня навещало множество людей. Я все еще оставалась «Генералиссимусом». Теперь никто уже не смеялся надо мной и не называл меня за глаза глупой, взбалмошной женщиной. Разве не побывала я в Голландии и не привезла оттуда того, в чем мы больше всего нуждались? Я скакала на коне во главе своих войск. Парламент собирался всерьез обвинить меня в государственной измене. Я стала значительной персоной, с которой следовало считаться.

Поговаривали, что король уж слишком прислушивается ко мне. Кое-кто даже сравнивал меня с плющом, который обвивает могучий дуб и в конце концов его губит. Теперь я часто вспоминаю эти слова…

Но тогда, в Оксфорде, я была счастлива. Мы все верили, что победа близка, и собирались двинуться на Лондон, освободить нашу резиденцию в Уайтхолле и разбить врага. Мы часто гуляли рука об руку с Карлом в уединенных местах, и порой нас сопровождали наши сыновья. Мы говорили и говорили о том, что нам делать дальше, и, казалось, все идет прекрасно.

Конечно, получали мы и неприятные вести, и некоторые из них очень огорчали меня. Я не могла спокойно слушать о том, как толпа разрушила мой храм, сооружение которого принесло мне когда-то столько радости. А теперь туда ворвалась дикая орда и все там уничтожила. Эти варвары испортили картину Рубенса, висевшую над алтарем, и с особым наслаждением, рыча от ненависти ко мне, разрубили на куски кресло, в котором я обычно сидела во время службы. Но больше всего меня потряс рассказ о тех бандитах, которые отбили у статуй Христа и святого Франциска головы и гоняли их по двору ногами.

Были и другие печальные новости. Эдмунд Уоллер, в старые добрые времена писавший мне, бывало, такие прелестные стихи, устроил в Лондоне антипарламентский заговор. Бедняга мечтал о том, чтобы король вернулся в столицу. Но заговор раскрыли, и Уоллера бросили в тюрьму. И, что еще ужаснее, одного из моих верных слуг, господина Томкинса, который также участвовал в заговоре, повесили прямо на пороге его дома в Холборне.