Так, — вынуждена была согласиться Капустинская. — Но уж больно не солидно к ней приходить с пустыми руками — даже без снимков.

Солидно — не солидно, глупости все это, — веско сообщил свое мнение Борис, откупоривая новую бутылку с «Монастырским», которое, как оказалось, очень хорошо скрепляло дружеские узы сотрудников. — Меня другая проблема беспокоит, — сказал он, глядя на Валюшку. — Ты вот Летовой не веришь, а сама-то работничка Шиловой видела — того, что в «жигулях» во дворе сидел? Чистый вампир! Как думаешь, почему он во дворе отпивался? — Борис привстал и навис всей своей мощной четырехугольной фигурой над Капустинской. — А очень просто — нас проверял! Не верит нам особенно Шилова — вот что. Или того хуже — уже про себя кое-что решила, а нас — ясное дело — в известность ставить не собирается! Так-то!

Оба помолчали, потому что под словами Бориса — «про себя кое-что решила» — скрывалось такое ужасное подозрение, что его даже и обсуждать особенно не хотелось. Капустинская, разумеется, помнила личико посланца Шиловой — с такой физиономией было хорошо в безлунную ночь выходить на большую дорогу с вострым ножичком. Валентина, кстати, ни минуты не сомневалась, что ножичек у того ублюдка имелся, а скорее всего — что-нибудь куда более смертоносное.

Вы о чем это? — удивилась Маринка, которая Серебрякова не видела и теперь недоумевала по поводу личности, которую обсуждали Борис с Валей.

Да так, — стараясь изо всех сил выглядеть равнодушным, чтобы не пугать Летову, сказал Борис. — Был один тип во дворе — от Шиловой. Сидел в «жигулях» и следил за подъездом вместе с нами.

Да вы что? — вскричала Марина, мгновенно возвращаясь к прежнему возбужденному состоянию. — Так Кортнев наверняка какого-нибудь такого «работничка» и имел в виду, когда говорил, что Шилова убить его хочет. Не станет же она сама ручки марать. Потому он и цитату из древних приводил — ту, что Шилова повторять любит. — Маринка пощелкала в воздухе пальцами, вспоминая слова вице-президента. — Да вот: «Лучше мертвый, чем неверный». Думаете, просто так все это? Черта с два! Короче, Кортневу надо всё рассказать!

Последнюю фразу, признаться, Маришка произнесла с ложным пафосом. На самом деле в ресторане она и так уже выболтала Кортневу под коктейль «Джордан» абсолютно все — даже о подозрениях Шиловой в его гомосексуальности. Но теперь вдруг поняла, что о многом не знает и события — того и гляди — могут принять иной оборот — куда более серьезный, чем ей казалось вначале.

Ты с ума сошла? — коротко осведомилась холодная и острая, как лезвие бритвы, Капустинская. Период «оттепели» у нее завершился. — Разве так можно обращаться с клиентом, тем более с таким щедрым, как Шилова?

А она, твоя Шилова, не только щедрая, но ещё и безжалостная. Мужа вот убить хочет — как это тебе? Или в уставе предприятия «БМВ» такого рода услуги тоже зафиксированы? — точно так же холодно спросила Летова, вспомнив, что на худой конец у нее остался телефон Кортнева — не его самого, разумеется, а его матери — на тот случай, если бы у нее, Летовой, возникла необходимость с ним связаться. Насколько она поняла, мать Кортнева не слишком жаловала свою невестку.

Послушай, девочка, — произнесла Капустинская, наливая себе щедрую порцию «Монастырского», которое она пила, как сердечник — валокордин. — Давай закончим на этом, ладно? Тебе кто про намерение его убить сказал — Кортнев? Правильно. Взял тебя, как дуру, на дешевый романтический понт, сдобренный кровавыми страстями. А сам, между прочим, наверняка хотел одного — выведать с твоей помощью побольше о планах своей супружницы. Уверена, что ты ему много чего порассказала — если не все! Впрочем, — Валюша поднялась с места и тронула краем своего стакана стакан Летовой, — давай-ка лучше помиримся. Нам еще работать и работать — а что там у Шиловой в семействе происходит — нас не касается. Как говорится, двое дерутся, третий — не лезь. Сегодня я пойду к ней и скажу, что ты задание выполнила — то есть Кортнева в ресторан сводила и убедилась, что на женщину он реагирует как настоящий мужчина. Дальше пусть она поступает, как ей вздумается. На этом наша служба у нее завершается. Борис прав. Наверняка ваше с Кортневым посещение «Первой формулы» не прошло незамеченным — тем более, как ты говоришь, там еще и драка наклевывалась. Ты не сфотографировала, так нашлись люди поумнее тебя, которые в этот момент не зевали и щелкали затворами. Впрочем, им за это деньги платят. А нам — совсем за другое — уяснила?

Летова, не ответив, лишь коротко кивнула. По поводу этого дела она придерживалась совсем иного — так сказать, особого мнения.

Серебряков с бесстрастным выражением лица прохаживался по опостылевшему двору. Он и в машине успел насидеться, и к ларьку сходить — попить пивка, правда, задолго до того, когда в дом № 18 должны были заявиться интересовавшие его люди. В кармане у Серебрякова лежали две фотографии: одна — вице-президента Кортнева в давние студенческие годы и вторая — некоего молодого человека по имени Сергей, к которому, как полагал Серебряков, Игорь Кортнев так зачастил в последнее время.

Насколько Серебряков успел узнать, приятель Кортнева по имени Сергей Штерн происходил из старинной, чуть ли не аристократической фамилии, чьи предки доблестно служили отечеству на полях славы во времена Крымской, Японской и Мировой войн. Потом, правда, в семье дела пошли худо. В конце сороковых дедушку арестовали как члена антинаучной группы вейсманистов—морганистов, а папаша Сергея — тогда студент Московского университета — настолько был этим арестом напуган, что из желания жить спокойно торжественно отрекся от деда, чего Сергей так и не смог ему простить. Оттого, наверное, и его собственная жизнь пошла наперекосяк. Когда его родители развелись, он остался жить у алкоголички-матери, хотя имел возможность переехать в трехкомнатную квартиру отца на Сретенке. Мать — помимо тихого пьянства — имела склонность к рисованию, в частности, к живописи, и сумела привить ее своему непутевому сыну, который дурно учился в школе и имел «отлично» только по пению и рисованию.

По этой, вероятно, причине Сергей Штерн, принадлежавший к сливкам московской элиты, вместо того чтобы отнести документы в Московский государственный университет, назло своему папаше — профессору-историку марксизма — подался в художники и отнес документы в МАХУ. Папаша-марксист, разумеется, негодовал, но мать была в восторге, потому что Сережа Штерн, выбрав себе жизненное поприще, окончательно подтвердил свой разрыв с отцом.

С Игорем Кортневым все было по-иному. Красавец родом из простой рабочей семьи — так что его внешность маркиза XVIII века ехидные девчонки из училища приписывали греху его прапрабабки в полумраке барской спальни. Зато рисовать он начал с детства и занимался этим с огромным удовольствием — что девочки тоже, отчасти, приписывали генам неизвестного князя или графа с художественными наклонностями. Так или иначе, но для Кортнева с детства существовал только один путь — в художественное училище.

Игорь был самым талантливым графиком на курсе — он умел делать такие гравюры, что его преподаватели выпучивали глаза и говорили, что ему место не в двадцатом, а в шестнадцатом веке — когда жили и работали великие художники-графики Дюрер и Кранах.

Однако в девяностые годы века нынешнего в силу известных обстоятельств многие художники — а тем более графики — почти лишились возможности зарабатывать на жизнь. Живописец, кидавший на холст фунты краски, еще был способен как-то обеспечить себе пропитание — поскольку плоды его творчества могли украсить столовые и спальни обеспеченных людей, но графики популярностью не пользовались.

Серебрякова не удивляло, что Кортнев женился на богатой Шиловой. В то время многие продавали себя — в том или ином смысле, — даже люди с именами, большими именами…

Другое дело, Сережа Штерн… Он мог уехать куда угодно — хотя бы потому, что у него чуть Ли не в любой развитой стране мира имелись достаточно влиятельные родственники — белоэмигранты в прошлом. К примеру, в Австралию. Серебряков узнал, что у Штерна там был дядька-заводчик. Причем не просто заводчик, а заводчик породистых лошадей…