Ну, мил человек, не знаю, как тебя звать-величать, — сказала соседка, разворачивая конфету и устремляя благодарный взор на слушателя, — не ко времени ты из своего Архангельска прибыл. Спасибо, кстати, за конфету — таких на нашу пенсию не купишь. Дядя твой, Авилов Александр Евлампиевич, с квартиры-то съехал. К дочке своей подался… Да… А вместо себя — жильца пустил. Молодого, знаешь ли, такого парня… Да. Дворничиха говорит, что он, должно, художник — потому как в мусорном баке много всяких бумажек теперь валяется с рисунками, а прежде, стало быть, ничего подобного не было… Да. Серебряков сокрушенно покачал головой.

Плохо мое дело, почтенная?.. — Серебряков вскинул на старушку вопрошающий взгляд.

Людмила Романовна мы…

По счастью, старушка обладала неважным зрением и мертвенного взгляда вампира, которым наградил ее Серебряков, не заметила.

Так я и говорю — плохо мое дело, Людмила Романовна. Я-то ведь и понятия не имею, где его дочка живет. Мы, знаете ли, архангельские родственники то есть, — доверительно обратился он к старушке, — не больно-то с ней ладили. К тому же, говорят, она не раз переезжала… Может, мне есть смысл подождать квартиранта и у него узнать нынешний дядькин адрес? Вы как думаете?

А то и думаю, что ты зря только время потратишь — вот что, — сказала старушка, принимаясь быстро-быстро перебирать спицами. — Квартирант Авилова здесь бывает наездами, а в субботу и воскресенье его здесь и вовсе никто не видел.

Тут старуха приблизила лицо к уху Серебрякова и торопливо зашептала, временами оглядываясь:

Из этих он, квартирант Авилова-то — как сейчас говорят, из «голубых». И не живет он здесь вовсе, а с дружком своим встречается. К примеру, приедет в буден день к часу-двум дня и сидит тихо, как мышка — приятеля, значит, ждет. Часа в два тот подъезжает — всегда на такси или на частнике — и шмыг в подъезд. Видный такой из себя — прямо писаный красавец. Как только в квартиру войдет — там сразу музыка грохотать начинает — во всю мощь, вроде салюта. Приятель, стало быть, его таким макаром приветствует. Побудет красавчик там часа два, а потом давай Бог ноги, а уж где-то через час его приятель выходит и тоже сразу в такси или в частника — и вон отседова. Но вот что удивительно, — тут старушенция подмигнула Серебрякову и глумливо хихикнула, — пока красавчик этот у Авиловского квартиранта сидит, музыка орет, не переставая. Этот играет, как его, — тут старушка на мгновение запнулась, подыскивая нужное слово, — тяжелый рок, вот! Так воет, что все звуки глушит, прямо как авиационный мотор. Я, когда в девках была, рядом с аэродромом жила — уж я-то знаю.

Бабка снова хихикнула.

Это что же получается? У них без грохота это го ничего не выходит, что ли? Ты как думаешь, а?

Серебряков, признаться, меньше всего в этот момент думал о современных направлениях в музыке и о воздействии аккордов тяжелого рока на потенцию у гомосексуалистов. Как человек дотошный, он не только получил нужную ему информацию, но еще и перепроверил ее. Правда, один вопрос по-прежнему не давал ему покоя.

Как он выглядит-то — квартирант этот? — поинтересовался он, поднимаясь на ноги. — Высокий ли, маленького роста, может быть, на ногу припадает? И уж если на то пошло — может быть, вы скажете мне, как его зовут?

Старушенция, смекнув, что разговор подходит к концу, разом потеряла к собеседнику былой интерес. Поджав губы и оглядев Серебрякова не слишком любезным взглядом, она буркнула:

Как выглядит, как выглядит? Как все сейчас модные молодые люди выглядят. В обжимсах ходит, в курточке короткой, что только до пупа и достает, ботинки носит на толстой подошве, которые раньше «говнодавами» называли — такой же, как все, в общем… — Тут старушка вспомнила про конфету, которой оделил ее незнакомец, и решила сменить гнев на милость. — Сережа его зовут, а вот отчество у него какое-то трудное, нерусское, значит, отчество — то ли Генрихович, то ли еще как-то — я не запомнила…

Старушка хотела сказать еще что-то, но, когда она повернулась к своему собеседнику, выяснилось, что того уже и след простыл. Тимофей Серебряков в сером потертом пальто буквально растворился в прозрачном воздухе, в котором уже чувствовались ароматы надвигавшейся весны.

И не уговаривай меня — тоже, нашла дурочку с переулочка. — Марина закусила губу и злыми глазами посмотрела на Капустинскую. — Желаешь, чтобы я тесты на «педерастичность» проводила? А вот это ты видела?

Перед Валечкиным взглядом во всей красе предстал самый обыкновенный кукиш, который, правда, в связи с тем, что пальцы у Маринки были на диво тонки и длинны, имел весьма изящную форму.

Сидевший на кухне на табурете Борис от смеха чуть не скатился на пол, и поскольку его хохот заглушил все остальные звуки, женщины вынуждены были на время прекратить перебранку. Тем не менее, как только Боря чуть приутих, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и продолжить веселье, обмен любезностями между сотрудницами частного агентства «БМВ» возобновился.

Ты чей это хлеб ешь, шалава? — гаркнула временами чуждая особой душевной тонкости Валентина. — Нет, ты подумай только, — повернула она красное, как помидор, лицо к трясущемуся в беззвучном смехе Борису, — эта клюшка получает у меня все равно что академик, а как до дела доходит — рожу начинает кривить — не хочу, дескать! Да за это убивать надо.

Борис вскинул вверх свою состоявшую сплошь из углов физиономию и с иронией в голосе поинтересовался:

Валюш, а Валюш, а ты знаешь, сколько сейчас академик зарабатывает?

Валентина была остановлена в момент наивысшего полета злобы, но, поскольку тема показалась ей занимательной — было бы в случае чего чем уязвить Маринку, — сбросила пар и на фистуле выкрикнула вопрос:

Ну и сколько же, Боряшка-всезнашка?

Боря пожевал губами и, мрачно глядя на Капустинскую, произнес:

Полторы тысячи рублей, мэм, — и ни центом больше.

Валентина замолчала, как будто ей накинули на горло удавку. Через некоторое время, правда, она снова обрела дар речи и спросила:

А ты часом не врешь?

Сразу видно, что ты не из семьи академика, — хохотнул Борис, полагая, что теперь он уже наверняка успокоил Валентину.

Ничуть не бывало. Выставив вперед ногу, она обратила пылающий гневом взор на Летову и продолжила свою обличительную речь:

Это что же в таком случае получается? Что я плачу тебе столько, сколько пять академиков огребают? Неблагодарная ты дрянь!

Ну и пускай твои академики проверяют Игоря Кортнева на «голубизну», — вспыхнула Летова, — все пятеро. А я — не буду.

Дура! — коротко резюмировала Валентина, после чего плюхнулась на табуретку и некоторое время сидела, переводя дух. Над частным агентством «БМВ» нависал дух розни и братоубийственной войны, что, как известно, всегда чревато крахом.

В этот момент бразды правления в свои руки забрал Борис.

Что, бабенгаген, поругались? Очень хорошо. Как говорится, выпустили пар. Теперь умнее будете. Что бы там ни говорила Валентина, тебе, Маринад, надо идти на встречу с Кортневым. — Борис налил себе кофе из большого пузатого кофейника Валентины, добавил сахару и глотнул. Заметив, что Марина снова взвилась, Борис встал, положил тяжелую ладонь ей на плечо и заставил ее усесться за стол — вместе со всеми.

В кухне установилось протяженное молчание. Потом голос подала Летова. На этот раз, правда, он звучал не так воинственно, как прежде, а, пожалуй, даже чуточку жалобно.

Борь, — говорила она. — Ну какая из меня соблазнительница? Ты сам посуди — ни шмоток у меня нормальных, ни сексуальности какой-то особой. Да и вообще… Кто я для него, спрашивается? Внучка какого-то пенсионера Авилова — не более того. К тому же — и это все белыми нитками шито — представь только на секунду, что его приятель Серега хорошо знаком с семьей пенсионера, а у того, возможно, ни какой внучки и в помине нет, а есть, скажем, внук — что тогда будем делать, а?