Здесь для непосвященных в таинства морского искусства следовало бы пояснить трудности поворота судна в свежую погоду, но как эта материя довольно суха, то я считаю за лучшее взять предмет обратно, перейти от свежей погоды к тихой, называемой моряками штилем, и доказать, что жестокий шторм сноснее для моряка, чем полное отсутствие ветра. Это вот почему. В шторм каждая вещь на своем месте, все осмотрено, подкреплено, улажено. Вахтенный лейтенант спокоен: трепет снастей, завывание ветра, гул разбивающихся о борт волн, брызги, взлетающие на корабль, – все знакомо ему и все отзывается жизнью. Тут нет места ученьям (до которых, мимоходом сказать, молодые моряки охотники), но зато нет места и мелочам, исполнение которых требуется от молодых офицеров как сущность воинской дисциплины, а ими часто принимаются за натяжки. В шторм капитаны большей частью греются в каюте у камина; они спокойны, уверены, что нечему случиться необыкновенному. Напротив, в штиль всегда прекрасная погода. Ученья отойдут своим чередом; капитаны сходят вниз, но хлопанье парусов, при совершенном обмертвении всего окружающего, скоро нагоняет тоску. Они выходят наверх; там не лучше. Матросы, пригретые солнцем, лежат после утренних учений непрерывающимся пластом по левому шкафуту. Вахтенный лейтенант ходит полунедовольный по шканцам; боцман вторит его шагам, шагая по баку. Разговоры в штиль как-то не вяжутся, да и неприличны с вахтенными. Кто жить сам в себе не может, тому остается смотреть окрест себя, и вот замечает дуновение зефира, зарябившего гладкую поверхность вод в полумиле от судна. «Г-н N, видите, идет ветерок с левой стороны, прикажите обрасопить паруса на правый галс». Раздаются командные слова вахтенного лейтенанта, свисток боцмана вторит им; команда встает, приказание исполнено, но порыв упал, не дойдя до судна. Неприлично военное судно держать не в порядке; надо привести паруса в прежнее положение; на этот раз команда потревожена самим вахтенным офицером. После нескольких таких или подобных попыток со стороны капитана он сходит вниз, еще более недовольный. От нечего делать идет осматривать палубы. Старший лейтенант сверх своей обязанности, как командующий во время общих работ, есть непременный наблюдатель за чистотой корабля и исправностью его вооружения. Он пробыл наверху всю ночь на дожде, надзирая за двумя вахтами мичманов, которым, по недостатку в лейтенантах, поручены от капитана вахты, и после обеда лег отдохнуть до вечерних учений. Ему докладывают, что капитан осматривает палубы, и он является к своему месту. «Вы ни за чем не смотрите, – встречает старшего лейтенанта капитан, – взгляните, отчего эти царапины на краске? зачем здесь стружки? какая неопрятность на кухне». Тут нашему брату достается за всякую пылинку, за всякую каболку²⁶⁹; беда, если найдутся возражения, они поведут прямым путем к размолвке, и все это потому, что штиль. Бывают и старшие лейтенанты, которые, желая подделаться к капитану, ведут войну, и наиболее в штиль, с вахтенными лейтенантами и вымещают капитанские выговоры на спинах матросов. Заметим в скобках, что такие старшие лейтенанты всегда смирны во время шторма, и ни одному шквалу не удается застать их на верхней палубе. Но пора к делу.

В ночь на 24 сентября сделался штиль. Фрегат находился на горизонте Фильзенских маяков²⁷⁰; из нависших туч орошало мелким дождем; налегшая с вечера мгла делала положение наше еще более сомнительным. Звон колокола через каждые пять минут замирал в густоте окружного воздуха. Но с полуночи подувший от W ветер вскоре засвежел, прочистило, мы подались к NNW; к четырем часам зарифились тремя рифами, а при налетевшем шквале вынуждены были взять последний риф. Это было не надолго; ветр упал, разведенным волнением валяло фрегат; паруса хлопали, а налегшая снова мгла замедляла рассвет.

В 7 часов утра сигнальщик с юта закричал: «Пароходы вижу». Сколько раз мы были обмануты подобным восклицанием: днем вместо ожидаемых проходил Любской, ночью восхождение Венеры принимали за фалшвеер²⁷¹. Однако к глазу пискливого правнука Авраамова издавна основалась особая доверенность, все бросились на ют; в самой вещи, небольшой дымок расстилался по горизонту, потом показался другой такой же, за ним третий. Сомнения исчезли: это «Геркулес», «Богатырь» и «Ижора»; вмиг все приняло иной оборот. Сама природа изменилась, выяснело, и хотя ветер зашел к NW, мы, отдав все рифы, поставив брамсели, грот и фок, могли идти близко курса пароходов, которые проходили нас в полумиле на ветре.

Ветер согнал нас ниже мыса Дагерорд, но удачным поворотом мы имели удовольствие обогнать фрегат «Ольга», который крейсировал от нас в 30 милях. К закату пароходы ушли за горизонт, и фрегат совершенно бы отстал, если бы ветер, скрепчав, не сделался попутнее.

При 10¹/₂ узлах хода (18¹/₂ верст в час) забыты все неприятности трехнедельного осеннего крейсерства. Одни рассчитывали вперед день и час, когда положим якорь на кронштадтском рейде; другие мечтали о свидании с родственниками и друзьями; но все вообще поздравляли друг друга с близким окончанием кампании. Я ходил с капитаном по шканцам, затверживая в памяти отдаваемые приказания. Наконец, материя приказаний иссякла; разговор склонился на кампанию будущего лета. «Куда вы, любезный мой фарстлейтенант? – спросил меня капитан фрегата. – По гнилости нельзя ожидать похода, и, пользуясь этим случаем, я полагаю отдохнуть после 22 кампании». – «Мне хоть в Америку», – отвечал я рассеянно. «Это довольно трудно в нынешнее время», – заметил капитан, и разговор склонился на другие предметы.

Л. А. Загоскин

С миниатюры, сделанной на фарфоровой чашке

Ровно через месяц после этого разговора покорнейший ваш слуга поступил на службу Российско-Американской компании, а через два пишет эти строки за 6200 верст от Кронштадта, в теплой и покойной комнате (потому что для письма подобные удобства необходимы) в ожидании вскрытия Лены, чтобы пуститься в путь, и снова в путь, до места назначения.

Если бы Чукотскому носу называться не носом, а перешейком, то в российско-американские колонии можно было бы приехать в повозке или на нарте: при настоящем же порядке вещей должно 6300 верст просидеть в повозке, 2400 верст прокатиться по реке, 1400 проехать верхом или на оленях и собаках и – 80° долготы, полагая косин широты 60° равным половине градуса или 51 версте, надо 4080 проплыть по Восточному океану; а всего сделать с лишком 14 тысяч верст. Есть от чего, по крайней мере, соскучиться. Почти половину этого пути совершил я в 28 дней. Закутавшись в кибитке, отдав себя на волю почтовым лошадям, можно ли получить глубокие сведения о стране, совершенно новой, занимательной и природой, и людьми, и обычаями, и потому нельзя ожидать от меня подробного описания какого-либо предмета; остались в моей памяти только легкие обозрения, собранные мимоездом.

Петербург оставил я 30 декабря прошедшего года в 2 часа пополудни. Метель приветствовала мой въезд в Новгород. В Крестцах у станционного смотрителя соловей поздравил с Новым годом. Римлянин счел бы это хорошим предзнаменованием, но меня соловей остановил, усыпил, и только на рассвете самовар своим змеиным шипением разбудил к дальнейшей дороге.

2 января в 5 часов утра догнал дилижансы. Вхожу в гостиницу. Женщина в опушенном соболями капоте полулежала на оттомане; лебединая шапочка свалилась с опрокинутой навзничь головки, рассыпав по полу шелк темно-русой косы; ножки своевольно свешивались с софы; я остолбенел на этом целом. Шум моего входа заставил барышню (как узнал я впоследствии) выйти из забвения; она лениво открыла томные, увлажненные негой утреннего сна глазки, во всю меру, вероятно для окончательного обозрения; потом медленно закрыла их, сама оставшись в той же позе. Мне было время опомниться. Купчик лет 27 в сибирке кушал чай, другой, пожилой, в таком же костюме ему прислуживал; я тотчас понял, что первый – купеческий сынок. Молодой человек в статском платье, прислонясь к косяку противулежащего софе окна, с погасшей трубкой в зубах созерцал поразившую меня живую картину. Мы взглянулись. В стороне еще трое купцов наперерыв грузились жидкостью из предстоящего перед ними самовара, ведя налету разговор в приличных своему званию терминах.