Румяная заря на капле дождевой

Лучом приветливым играла.

И капля искрилась алмазною серьгой,

И капля детский взор прельщала.

Но умерла заря на западе небес,

И распростерлась тень немая,

И в капле дождевой волшебный блеск исчез.

И влажный ветер, пробегая,

Ту каплю уронил, незримую впотьмах…

Ах, для чего зари сиянье

Она пережила! Смерть капли при лучах

Могла бы вызвать состраданье!

1888

Я знаю грусть: певучая, как песнь,

Она в душе рождается случайно,

Чтоб утолить, как тяжкая болезнь,

И взволновать, как призрачная тайна…

Я знаю песнь: в душе моей, как грусть,

Она звучит то нежно, то сурово;

Ее давно твержу я наизусть,

Но в ней мечтам все ярко и все ново.

1888

Бывало, все в душе моей будило

Святые сны и звуки песнопенья

И чистые, как юность, впечатленья!

Как я любил вечернее светило,

Когда оно задумчиво глядело

В мое окно – и на полу несмело

Лучом зеленым весело чертило

Квадраты окон, сумрак наполняя

Каким-то светозарным, белым дымом…

И в проблеске его неуловимом

Мне чудилася прелесть неземная…

Как привиденье – смутный блеск луны

Рождал в душе, взволнованной невольно,

Прекрасные, пленительные сны.

Так старому ботанику довольно

Засохшего и мертвого стебля,

Чтоб по нему его воображенье

Нарисовало небо и поля,

Где расцвело усопшее растенье…

И, свет луны случайно уловив,

– Исполненный восторженной истомы,

Я создавал хрустальные хоромы

Из снежных льдин: и чудный их извив,

И звонкого кристалла их изломы

Я поясами радуг обвивал

И освещал алмазными лучами.

И наполнял я лучезарный зал

Прекрасными и бледными тенями,

Без крови теплыми и ясными без света,

Как скорбь влюбленных, как мечта поэта,

Рожденная весенними ночами…

Теперь – не то, от волшебства небес

Моя душа угрюмо удалилась.

Волшебный мир лазурных грез исчез,

Тоска небес тоской земли сменилась.

Вчера я свечи погасил – и свет

Ночной луны проник в окно случайно,

Как призрак робкий, как немая тайна,

Лия вокруг болезненный привет.

Но он в душе моей не пробудил

Ни прежних снов, ни вымыслов прекрасных.

Я на него, безмолвен и уныл,

Смотрел в мечтах холодных и бесстрастных.

И думал я: зачем он светит мне,

Печальным факелом блуждая в вышине?

Зачем, дразня капризными лучами,

Обворожал он детские мечты,-

Он, созерцающий спокойно с высоты

Все преходящее пред смертными очами?

И было мне обидно и смешно

За детский сон, исчезнувший так скоро,

И, чтобы скрыть луч месяца от взора,

Завесил я окно!

‹1889›

Стареет все, и все уносит время,

Но зрелища грустнее нет, когда

В заботах дня мятущееся племя

Приют отцов сметает без следа.

Печальный вид! Железная ограда

Разрушена кощунственной рукой;

Немых могил задумчивое стадо

Осквернено последнею хулой.

Изломаны кресты и мавзолеи-

Смирения и вечности символ,

Лишь завернет в заглохшие аллеи

Щипать траву меланхоличный вол.

Унылый вид! Не требуя земного,

Земля не верит памяти живых

И письмена тщеславия людского

Сдувает пылью с камней гробовых.

И жадный вор вечернею порою

Чугунный крест с расшатанной плиты

Спешит унесть, – святынею чужою

Не дорожат преступные мечты…

И лишь дерев зеленые побеги

Из года в год все чаще, все пышней,

Чтоб мертвецов загробные ночлеги

Благословлять дыханием ветвей;

Чтоб говорить мечтательно случайно

Забредшему под шаткую их сень,

Что жизнь – вечна, что кто-то бросил тайно

В могильный мрак забрезжившийся день.

1888

Вечернее небо, лазурные воды,

В лиловом тумане почившая даль-

Все прелестью дышит любви и свободы.

Но в этом чарующем лике природы

Читаю, как в книге, свою же печаль.

И мнится, что все под лазурью румяной:

Склоненные ивы над сонным прудом

И лес темно-синий за далью туманной-

Все это лишь призрак, обманчиво-странный,

Того, что созиждилось в сердце моем.

Все это – отрывок поэмы певучей,

Кипящей глубоко в душе у меня,

Где много так веры и страсти кипучей,

Где много так жажды к свободе могучей,

Так много печали и много огня!

1888

Сумерки бледные, сумерки мутные

Снег озарил перелетным мерцанием.

Падают хлопья – снежинки минутные,

Кроют все белым, как пух, одеянием.

Снежно… бело, но проходят мгновения-

Снова не видно ковра белоснежного…

Грезы так падают, грезы сомнения,

В сумерки бледные сердца мятежного…

1888

Посмотри: у пруда, где в прохладную тень

Зной струится сквозь ветки дрожавшие ив,-

Реют мошки; родил их сверкающий день,

И умрут они к ночи, мгновенье прожив.

И родятся другие в ликующем дне…

Так в душе у меня сонм докучных забот

Расцветет, – уплывет на житейской волне,

И родится опять, и опять уплывет…

1888

Пойдем в сосновый лес, сегодня жар несносен…

Все тихо, все молчит, не шелохнется лист,-

Уйдем под тихий мрак гостеприимных сосен,

И лес там молчалив, и воздух там смолист!

Люблю я этот лес; далеким желтым строем

Уходят вглубь стволы деревьев, янтарем

Смола слезится с них, и мертвенным покоем,

Боясь людских шагов, томится все кругом!

Есть грусть прекрасная, когда поется стройно,

Когда – как ширь реки – задумчиво, спокойно

Катится беглых грез летучий хоровод…

Но есть другая грусть, грусть пропасти темнее,

Грусть, давящая грудь, как мстительная фея,

Когда молчат мечты и сердце смерти ждет,

Как ласку юноша, когда ни звука песен,

Ни смелых образов, когда вся жизнь – тюрьма,

Где млеет по стенам седеющая плесень

И веет сыростью губительная тьма.

1888