По его приказанию собирались топографические сведения об европейской Турции и обо всем, что могло облегчить нападение на нее. Изучение этого вопроса было специально поручено министру иностранных дел. Когда Наполеон написал Александру и Коленкуру письма от 2 февраля, он отправил их посланнику непосредственно от себя, минуя государственного секретаря. Он даже не счел нужным преждевременно посвящать Шампаньи в это важное дело. Правда, было бы крупной ошибкой видеть в подобном поступке склонность к скрытой дипломатии, желание изменить официальные пути или идти им вразрез. Наполеон никогда не шел против своих министров, но иногда он действовал помимо их. Видя в них деятелей пассивных и подчиненных его воле, он знакомил их со своими мыслями постольку, поскольку это требовалось для исполнения их прямых обязанностей. Считая, что вопрос о разделе должен обсуждаться непосредственно между обоими государями и что они одни имели право судить о нем, он с самого начала хотел придать этому вопросу интимный и конфиденциальный характер, не желая уменьшать значения предварительных переговоров вмешательством канцелярии. Но из-за этого он не хотел лишать себя тех сведений, которые мог бы дать ему министр иностранных дел и советовался с ним. В половине февраля он приказал Шампаньи, усердие и преданность которого высоко ценил, представить себе доклад политического и географического хаpактера по поводу раздела Турции и о средствах его выполнения.
Министр, не зная, что вопрос по существу уже в значительной степени предрешен, долго изучал его, сделал оценку своевременности предприятия и в двух донесениях добросовестно, хотя и коротко, изложил доводы за и против раздела, избегая высказывать свое мнение и полагаясь во всем на мудрость своего повелителя. К своему докладу он приложил несколько заметок, часть которых была составлена Барбье-дю-Бокаж, географом департамента. В них были указаны, по довольно неполным данным, которые имелись тогда о Балканском полуострове, несколько путей, по которым могли бы идти наступательные армии, отправленные с берегов Адриатики по направлению к Константинополю. Это был сборник маршрутов, где были указаны этапы, расстояния, продовольственные средства страны, имеющиеся на пути следования, и препятствия, которые придется преодолеть. С своей стороны Шампаньи наполнил свой отчет всякого рода справками, какие только мог понабрать из книг относительно поверхности и рельефа разных провинций и о их значении.[392]
С помощью этих трудов император получал возможность, когда наступит время, основательно обсудить с Александром условия раздела и завоевания Турции. Собирая сведения, он придумывал, чем бы подсластить России горечь от отсрочки решения восточных дел, которая все более входила в его комбинации. Поэтому, не говоря с ней более о разделе, довольствуясь тем, что заронил в ум царя крупные надежды, он, в ожидании известий о произведенном там впечатлении, старался быть крайне предупредительным по другим вопросам. Пользуясь в отношениях с Россией всеми способами, обращаясь письменно к императору и на словах к Толстому, он приноравливал свой разговор с тем и другим, сообразуясь с особенностями их стремлений и их характера.
Успокоить Толстого и вылечить его от недоверия было трудновыполнимой задачей. Посланник не поддавался никаким соблазнам. Тщетно привлекал его император в свой интимный круг, тщетно пользовался всеми случаями отличить его и оказать ему почет: русский посланник оставался сумрачным, озабоченным, встревоженным. Он поступал как раз против желаний Наполеона. Вместо того, чтобы посещать “то общество, которое было в духе правительства”,[393] он обыкновенно искал в Сен-Жерменском предместье забвения от неприятных, удручающих его официальных обязанностей. Можно было подумать, что он нарочно старался сходиться с лицами, наименее приятными императору. В их обществе он сбрасывал свою холодность и делался любезным. Он дошел до того, что влюбился в мадам де-Рекамье как раз в то время, когда император говорил, что на всякого иностранца, который будет посещать эту даму, “он будет смотреть, как на своего личного врага”.[394] Тем не менее Наполеон не сердился на него за подобные поступки. Отчаявшись взять его любезностями, он, наконец, попытался переговорить с ним и счел необходимым сделать, по крайней мере, кажущиеся уступки личной политике посланника.
До сих пор он обещал ему вывести войска из Пруссии только при условии, если Россия выведет свои из княжеств; он в особенности старался внушить ему терпение, указывая, что терпение – основная добродетель в его новой должности: “Вы вовсе не дипломат, – говорил он ему, – вы хотите, чтобы дела шли, как идут бригады и полки; вы хотели бы поднять их в галоп. Они должны как следует назреть”.[395] В конце февраля его речь сделалась определеннее. Он говорит, что в ближайшем времени выведет войска из Пруссии и особенно напирает на то, что вернет Фридриху-Вильгельму его столицу; он даже приказывает Дарю подписать в Берлине проект о финансовой сделке. В разговоре с Толстым он протестует против всякой мысли о восстановлении Польши, уверяет его, что выведет войска из великого герцогства тотчас же, как время года позволит ему их передвинуть. Самое позднее в июле, прибавляет он, все будет установлено и окончательно покончено между Францией и Россией, так что обоим дворам ранее четырех-пяти лет не о чем будет обмениваться мнениями.[396]
Императору Александру он дает удовлетворение более положительного свойства. Он приказывает Коленкуру вторично предложить царю Финляндию и от его имени дать совет объявить о ее присоединении. Это задаток, который он дает царю в счет более обширных завоеваний, как средство успокоить нетерпение общественного мнения и дать возможность пережить грозные испытания предстоящей весны. Чтобы занять русских на Севере и как можно долее затянуть их в войне со Швецией, он обещает им свое содействие и сообщает, что корпус Бернадота уже в походе, что он вступил в Голштинию и что, если позволит время года, в скором времени двадцать тысяч французов с десятью тысячами датчан проникнут с юга на Скандинавский полуостров и вместе с подошедшими с севера русскими поставят Стокгольм между двух огней.[397] Он и на самом деле посвящает часть своих забот этой совместной операции,[398] не переставая, однако, с возрастающим вниманием следить за Испанией, где он ждет событий, которые бы дали ему повод к вмешательству.
В марте вспыхивает испанский кризис. Двор, перепуганный приближением наших войск, потеряв голову от страха, решил удалиться в Севилью с тем, чтобы уехать в Америку. Все уже готово было к отъезду, когда население Мадрида, решившее помешать бегству, восстало против Карла IV, или вернее против королевы и ее недостойного фаворита. 18-го восстание переносится в Аранжуец, резиденцию двора; мятежники овладевают князем Мира, вынуждают у старого короля акт об отречении и провозглашают королем Фердинанда. Наши войска на пути в Мадрид, где идет борьба между двумя спорящими за власть и взаимно обвиняющими друг друга партиями. Положение создалось безусловно революционное. Испания доставляет нам повод к вмешательству, и теперь ничто не мешает Наполеону выступить на сцену.
Он начинает поговаривать о своем отъезде и приказывает сделать необходимые приготовления. Но для того, чтобы развязать себе руки, ему необходимо знать, как принял Александр его письмо, согласен ли государь на свидание и на какое число назначил он его; ибо чем объяснит он свою неявку на столь формально вызванное, столь торжественно предложенное свидание, если русский император, поймав его на слове, решил немедленно откликнуться на его приглашение. Наполеон горит желанием уехать и, считая дни, затягивает свое пребывание в Париже, надеясь, что ответ России уже в пути и не замедлит прибыть. Наконец, в последних числах марта он получает две посылки: одну от Александра, другую от Коленкура; они доставляют ему истинное удовольствие. Принимая свидание условно, ставя его в зависимость от исхода новых переговоров, царь фактически откладывает свидание. Наполеон ухватывается за это обстоятельство, чтобы извинить перед союзником свой отъезд в Испанию. Так как свидание, во всяком случае, не должно состояться в скором времени, то он считает себя вправе отложить его на более долгий срок и об этом он пишет Коленкуру. 2 апреля он уезжает в Байонну, не высказавшись по существу русских предложений, отложив все переговоры и, не отказываясь от своих будущих проектов относительно Востока, на несколько недель совершенно отрешается от них.
