Итак, мы видим, что Наполеон желал серьезно вести переговоры с Россией, хотя и ставил их в зависимость от событий и не определял точно времени, когда к ним следует приступить; – таков смысл его письма. Несмотря на то, что он придает своему намерению только преходящее, условное значение, оно с течением времени должно было окрепнуть; оно устояло перед первыми затруднениями в испанских делах и уступило только всей совокупности событий, из которых самые важные были всего менее предусмотрены. И действительно, как и во всех случаях, когда стратегический замысел лежит в основе задуманных Наполеоном проектов, когда он служит их исходной точкой, его воображение открывает в них блестящие и величественные стороны, которые, возвышая их в его собственных глазах, еще сильнее заставляют его стремиться к ним. Борьба с Англией может вынудить его напасть на Турцию; необходимость этого пробуждает в нем мысли о преобразовательной работе, которую нужно совершить по ту сторону Дуная и Адриатики, и заставляет его ум работать в этом направлении. Ему, стремящемуся к такой высокой цели, нет дела до того, что он будет опять приносить в жертву человеческие жизни, вызывать перевороты, нарушать обязательства, изменять традиционной политике. Он не останавливается перед мыслью принести в жертву исконного союзника Франции и с легким сердцем готовится погубить монарха, желающего быть его другом, того самого султана, которому он даже в это время пишет в дружелюбном и доверчивом тоне, предписывая, однако, своему посланнику передать письмо осторожно и не возбуждая внимания.[331] Такая двойственная игра кажется ему простым расчетом благоразумия. Хотя он и избегает преждевременно компрометировать себя по отношению к Турции, тем не менее он обдумывает средства ее уничтожить. Польза и величие цели берут в его глазах верх над всяким другим соображением; беззаконие средств исчезает в конечной справедливости будущего порядка, который он думает сделать священным, поставив страны, которые оспаривают друг у друга жестокие тираны, под покров твердой, основательной и охранительной власти и водворив мирную французскую культуру в большей части стран, в которых некогда Рим распространял свой просвещенный деспотизм.

На каких же началах думал Наполеон создать новый режим на Востоке? Иначе говоря, на каких условиях предлагал он царю произвести раздел? Чем руководствовался он при определении своей собственной доли, долей России и Австрии? Каким способом надеялся он согласовать требования, очевидно противоположные, т. е. так повести дело, чтобы дать удовлетворение Александру и доставить пользу Франции? Затруднение при ответе на этот вопрос осложняется пробелом в документах. “В Корреспонденции” недостает письма к Коленкуру; оно не дошло до нас.[332] Только с помощью объемистых ответов посланника, в которых он постоянно ссылается на приказания своего государя, излагает их своими словами, иногда приводит выражения из них, возможно восстановить если не полный текст, то, по крайней мере, смысл инструкций.

По правде говоря, письмо к Коленкуру, допуская даже, что оно целиком было нам известно, не осветило бы вполне намерения императора. По фразам, дошедшим до нас, легко понять, что оно не содержало в себе ничего вполне определенного, ничего безусловного относительно проведения в жизнь поставленного на очередь вопроса. Сомнительно, чтобы уже в то время в уме Наполеона бесповоротно созрел план полного раздела Турции; по крайней мере он не сообщал об этом своему посланнику, подобно тому, как не выдавал секрета военных операций, предназначенных решить судьбу дня, генералу, которому поручал открыть огонь в начале сражения.

В дипломатии, как и в сражении, его обычные приемы почти что не изменялись. Сперва он в широких размерах предлагал состязание, то есть, обращаясь к противной стороне, он приглашал ее к обсуждению вопроса по всей его полноте, со всех сторон. Это было средством заставить противника обнаружить все его намерения, исчерпать все доводы. Предоставляя спору разгореться по всей линии, принять значительные размеры и дойти до обсуждения деталей, он тем временем уяснил себе таланты противников, их скрытые желания и свои собственные выгоды; а также к чему он мог стремиться и чего мог достигнуть. Затем, пользуясь идеями, выдвинутыми обеими сторонами, он выбирал способ решения дела, энергично хватался за него с несокрушимой решимостью и старался усилием своей воли доставить себе победу над противниками, уже утомленными борьбой.

В вопросе о разделе эта тактика выступает яснее, чем во всяком другом. В деле переговоров Наполеон устанавливает два вполне определенных фазиса. В первом Коленкур должен начать общие прения, но не высказывать никаких заключений; он должен коснуться всех затруднений, не разрешая их, и должен заставить русских “предъявить свои желания”,[333] то есть, обнаружить всю подноготную их упований и вожделений. Во втором император раскроет свои намерения и выскажется лично. Представив вполне готовое решение, – то решение, которое он на основании указаний предварительного обсуждения будет считать самым удобоисполнимым и самым выгодным, – он постарается заставить принять его либо во время совещания с русским послом, снабженным полномочиями, либо во время разговора с самим Александром, для чего он устроит нечто вроде второго Тильзита. В письме к царю он только намекает на новое свидание; Коленкуру же он положительно предписывает предложить таковое. Он предоставляет Александру выбор места и дня, лишь бы только оно состоялось в скором времени. Пусть царь и посланник, говорится в инструкции, “поставят циркуль на карту”[334] и выберут точку на равном расстоянии от Петербурга и Парижа, пусть русский монарх сообщит о своем намерении прибыть в такой-то день. Наполеон заранее согласен на свидание, обещает быть точным и уполномочивает Коленкура принять от его имени формальные обязательства. Такая поспешность еще раз доказывает его желание лично направлять последнюю часть переговоров.

Итак, согласно желанию Наполеона, прения, которые вскоре должны открыться в Петербурге, будут иметь только подготовительный характер. Во всяком случае, если для достижения преследуемой им цели и нужно предоставить им широкую свободу, то не менее важно поставить их в известные пределы и сохранять за собой известную позицию. Хотя император и надеялся лично вернуть часть боевого поля, которое уступил бы его представитель, тем не менее Коленкур не должен отступать бесконечно из опасений вселить русским неосуществимые надежды. Следовательно, необходимо теперь же оказать безусловное сопротивление по некоторым пунктам их требований. Наполеон указал Коленкуру эти пункты, и донесения посланника дают возможность определить, о чем идет дело. Относительно других он соглашается на более или менее серьезные уступки; наконец, по третьей серии пунктов он подсказывает разные способы сделок, сохраняя за собой право в удобную минуту выбрать между ними те, которые покажутся ему самыми подходящими для подготовки окончательного соглашения. В непосредственном соседстве с каждым из участников предполагаемого дележа были области, отвечающие его желаниям. Каждый и начнет с того, что завладеет ими. В то время, как французское господство, начиная от Далмации, будет распространяться вдоль берегов Адриатики и Ионического моря, в другом конце Турции Россия окончательно присвоит себе княжества, но они будут зачтены ей за долю Франции, соответствующую им по пространству и их необыкновенно важному значению. По ту сторону Дуная пространство, лежащее между княжествами и Балканами, очевидно, было продолжением новых приобретений наших союзников; в них Наполеон им не отказывал. До каких же мест позволит он им дойти на западе и юге? По руслу Дуная он останавливает их на границах Сербии, которая должна будет составить или автономное княжество или стать в зависимость от Австрии. От Белграда мысль императора направляется к юго-востоку. Минуя неведомые области Румелии, поле, открытое соперничеству России и Австрии, она несется к крайним пределам полуострова и встречает проливы и Константинополь. Там возникает главное затруднение. Занимая бесподобное местоположение, куда некогда для более удобного управления миром перенесся древний Рим, Константинополь был рожден, чтобы царствовать. В то время Народные легенды связывали с его обладанием идею господства над всеми прилегающими странами. Между тем, как весь полуостров был в глазах современников покрыт густым мраком, Константинополь, являясь в блеске своей былой славы, своей неувядаемой красоты, представлял в своем лице и заключал в себе весь европейский Восток. Подобно золоченому куполу, который, сияя на вершине монумента, бросается первым в глаза, он привлекает взоры, чарует их издали: кажется, что именно из него-то состоит все здание, тогда как в действительности он составляет только его украшение.