Эти меры предписаны 7 февраля; следовательно, они были решены в предшествующие дни, то есть в то время, когда Наполеон предлагал раздел русскому императору; связь между этими двумя его решениями не подлежит спору. Она сказывается даже в некотором сходстве выражений. В депеше к Коленкуру от 29 января Наполеон указывает на выгоду отложить раздел “до того дня, когда у англичан будет вырвано господство на Средиземном море”.[314] В инструкицях для Гантома он указывает “на громадное значение обладать Сицилией, что совершенно изменит положение на Средиземном море”.[315] Таким образом, он смотрит на завоевание Средиземного моря как на нечто, отныне осуществимое и неизбежное, и думает, что в настоящее время можно считать, что главное условие, в зависимости от которого он ставил раздел, имеется налицо. В то же время он обращается к Жозефу по поводу Корфу с поразительными, характерными по их таинственному смыслу словами: “Корфу до такой степени важен для меня, – пишет он ему, – что утрата его нанесет роковой удар моим планам… Запомните мои слова: при настоящем положении Европы самое большое несчастье, которое только может меня постигнуть, это – утрата Корфу”.[316]

Вскоре он высказывается определеннее. По прошествии нескольких недель флот Гантома, снабдив всем необходимым Ионические острова, вернулся передохнуть в Тулон, ничего не сделав однако в Сицилии. Такой неполный успех не только не разочаровывает Наполеона, а скорее возбуждает его деятельность. В марте в адресованном министру Декре общем обзоре, в котором рассматривается предполагаемое распределение и употребление всех его морских сил, в том месте, где он подробно излагает меры, которые нужно принять на севере, он добавляет: “В то же время я буду делать приготовления в Корфу, Таренто и Неаполе для экспедиции в Сицилию или Египет”.[317] Затем он снова возвращается к своей мысли и дополняет ее, но уже не допускает выбора между экспедициями в Сицилию или Египет, а указывает на их нераздельность и связь с событиями, театром которых сделается Турция. После указания на маневры, при помощи которых он надеется скрыть от англичан свои виды на океан и на западную часть Средиземного моря, он отказывается от мысли обмануть их на Востоке, намекает, что нападение на Оттоманскую империю с суши обнаружит наши морские планы и кончает следующей фразой: “Желание овладеть Сицилией и Египтом будет столь очевидно; операции, направленные против Константинополя, до такой степени выяснят это, что англичанам невозможно будет заблуждаться”[318].

Итак, мысль вторгнуться в Турцию и затем угрожать Индии засела и укрепилась в уме императора. Следует ли из этого, что она приобрела характер бесповоротного решения? А главнее, верил ли Наполеон, что обе операции могли быть вполне подготовлены и приведены в исполнение в столь точно определенный срок, какой он назначал в своем письме с столь молниеносной, как бы волшебной быстротой? Мы этого не думаем. Напротив, более вероятно, что, когда он писал письмо от 2 февраля, в его намерение входило желание, вполне сохраняя за собой возможность дальнейших соглашений с Россией, избегать всякого преждевременного обязательства под предлогом обсуждения вопроса, важность и сложность которого доставляли ему достаточно материала, чтобы увеличивать препятствия для его решения. Чтобы успокоить нетерпение России, он приглашал ее теперь же к совместному обсуждению предприятия, на которое сам он смотрел не иначе, как на самое крайнее средство против Англии, и которое держал про запас, вовсе не думая, что оно должно быть выполнено немедленно и даже что следует придти по этому поводу к соглашению. Неотступно преследуемый мечтой, которая искушает его в течение уже нескольких месяцев, он высказывает ее вслух Александру с целью очаровать этого монарха, заставить его обо всем забыть и все претерпеть, но вместе с тем и с целью подготовить совместно с ним средства превратить в действительность самые смелые замыслы, но только при том условия, если это властно потребуется грядущими событиями и окажется возможным.

К тому же даже в своих основах проект оставался в неопределенном положении; приведение его в исполнение зависело от стечения обстоятельств. Для этого требовалось, чтобы вполне удались предварительные операции на Средиземном море; чтобы дела в Испании без особых хлопот были улажены; чтобы удалось сговориться с Александром по вопросу о распределении оттоманских владений. В случае отсутствия какого-либо из названных условий Наполеон не исключал из разговоров с Россией другие предположенные и рассмотренные им средства к соглашению. Как всегда, его планы имели много решений, и он выдвигал то, или другое, смотря по собеседнику, с которым разговаривал. В первых числах февраля, почти одновременно с отправкой письма к царю, он приглашает Толстого на охоту и пользуется этим случаем для продолжительного разговора. Хотя он и остерегается откровенно говорить с не пользующимся его доверием посланником о том, что только что сообщил его государю, хотя и ограничивается одним из тех многочисленных, тягучих, часто противоречивых разговоров, которыми он превосходно умел сбивать с толку своих собеседников и скрывать от них свою мысль, он тем не менее слегка касается всех способов решения и не отказывается ни от одного из них. Он может согласиться на раздел, говорит он, “в угоду императору Александру”;[319] он не отвергает мысли предоставить России просто расшириться до Дуная даже в том случае, если Франция выведет войска из Пруссии: тем не менее он все-таки просит себе Силезию, но в то же время не перестает весьма энергично утверждать, что готов отказаться от нее, вернуть ее тотчас же Пруссии, если Россия очистит княжества. “Он схватил обеими руками свою шляпу, – пишет Толстой, – и бросил ее на землю, а затем обратился ко мне со следующими словами, слишком замечательными, чтобы не передать их слово в слово. “Обратите внимание на мои слова, господин Толстой, к вам теперь обращается уже не император французов, а ведет разговор дивизионный генерал с другим дивизионным генералом. Пусть буду я последним из людей, если я не исполню добросовестно обязательства, подписанного в Тильзите, и если я не выведу войска из Пруссии и герцогства Варшавского в то время, когда вы будете уводить ваши войска из Молдавии и Валахии. Как можете вы сомневаться в этом? Я не сумасшедший и не ребенок, чтобы не знать, о чем я заключаю договор, а то, что я обязываюсь сделать, я исполняю всегда”.[320] Он остается постоянным только в одном пункте – в необходимости нанести тяжкий удар Англии и добраться до нее в Азии. Если Турция не будет разрушена, можно будет ею воспользоваться и мирным путем занять ее территорию до границ Персии; затем необходимо достичь Евфрата: “Раз это будет сделано, ничто не помешает дойти до Индии. Если это предприятие не удалось Александру и Тамерлану, это не служит еще доказательством его невозможности; следует только повести дело лучше их”.[321]

Таким образом, все было направлено против Англии. Но было очевидно, что ее современная уступчивость остановила бы все и удержала бы занесенную на нее руку императора. Даже в то время, когда Наполеон предлагал довести борьбу до неслыханных размеров, он не пренебрегал никаким случаем, как бы ничтожен он ни был, чтобы предупредить путем соглашения ее ужасную неизбежность. Русский посол в Лондоне Алопеус[322] был отозван вследствие разрыва с Англией и, возвращаясь на родину, проезжал в феврале через Францию. Узнав, что тот слышал в Англии кое-какие примирительные слова, которые как будто противоречили тону министерских деклараций, Наполеон спешит ухватиться за эту нить. Через посредство русского он пытается возобновить переговоры, неуспешно начатые австрийцем. Даже его упорные порицатели, между прочим и Толстой, вынуждены были признать в нем бесспорное желание мира.[323] Новая попытка не могла дать лучших результатов, чем предшествующие, но император твердо решил, если Англия будет расположена прекратить борьбу, считать свои предложения России недействительными и остановить грозные пружины, которые он готовился пустить в ход.