Вмешательство государя оказало некоторое действие. “Лица стали более приветливыми, – писал Савари, – двери некоторых домов открылись”.[184] Спустя месяц или полтора, он был уже принят в нескольких домах, столкнулся с высокопоставленными русскими и мог наблюдать за ними. В первой записке от 23 сентября, после краткого изложения и откровенного констатирования враждебного настроения общества, давалась характеристика некоторых видных лиц. Савари встретился с князем Адамом Чарторижским, европейской известностью, бывшим до Аустерлица управляющим делами министерства иностранных дел, “ныне сенатор и член Государственного Совета; в обществе прибавляют: друг императора. Его поведение непонятно, у него вид человека, который ни во что не вмешивается, а общественное мнение почти везде указывает на него. Чего он хочет, неизвестно; он редко бывает в обществе”… На полях Савари делает следующее неожиданное замечание: “Он показался мне гораздо ниже своей репутации, это человек, о мнении которого нечего особенно заботиться”. Когда-то князь вместе с Кочубеем, Строгановым и Новосильцевым составлял интимный совет императора, – то, что называлось Комитетом общественного спасения. Что же сталось с другими членами этого кружка? Кочубей теперь министр внутренних дел, но его положение поколеблено; остается опасаться Новосильцева. Будучи другом императора, он все еще либерал на английский манер и мечтает только о том, чтобы ввести в России британские учреждения. Из-за этого он выглядит смешным”, – прибавляет Савари. Среди лучших генералов императора князь Лобанов, назначенный военным министром, – наш сторонник; адмирал Чичагов, морской министр, – молодой человек, сведущий в своем деле; он ни англичанин, ни француз, а просто добродушный русский человек. Граф Румянцев, министр торговли, и генерал Будберг, министр иностранных дел, по-видимому, стоят за Францию, но с той разницею, что Будберг – сторонник только что оставленной системы, а Румянцев – друг новой. В группе портретов, набросанных Савари, позади министров первого разряда смутно выступают другие министры, люди безличные, и совершенно в стороне держится герой последней кампании князь Багратион, “человек угрюмый и честолюбивый; он не любит французов.

Впрочем, вдохновителей общества не следует искать среди русских. “Обществом, по своему усмотрению, повелевает дипломатический корпус, – говорит Савари, – он направляет умы и руководит развлечениями”. Итак, вся сила враждебности – в дипломатическом корпусе. Посланники Англии и Австрии ведут войну с нами; агенты других дворов действуют по их указаниям; даже агенты тех государств, о которых Наполеон думает, что они подчинились его политике, открыто или исподтишка враждуют с нами. Более того, в Петербурге заставляют себя выслушивать и признавать оракулами фиктивные дипломаты, представители несуществующих государств, посланники государей, низложенных Наполеоном. Деятели далекого прошлого, как например, старый герцог Серра Каприола, состоящий уже тридцать пять лет[185] неаполитанским посланником, заставляют сторониться посла победителя Европы. Что прикажете делать, если среди послов изгнанных королей встречаются противники, пользующиеся таким большим влиянием! “Здесь встречаешь, – говорит Савари, – графа Де Местр (Жозефа Де Местр), который все еще думает, что он состоит послом Сардинии. Это человек умный и свой человек в домах австрийского и английского посланников. Ему, может быть, скорее следовало бы быть в Митаве, чем здесь, если уж он так упорно хочет быть посланником короля Калияри.[186]

Эти первые свидания не вполне удовлетворили Наполеона. Он ожидал картину, а ему посылали серию набросков. Он потребовал от Савари более точных, а главное более глубоких наблюдений. Устремив пытливый взор на далекую и неведомую ему Северную империю, он спрашивал себя, представляет ли та группа вельмож, которая собралась вокруг трона, все мыслящее и действующее в нации или за этой светской Россией скрывается другая, менее склонная к предрассудкам, где наше влияние могло бы найти точку опоры. “Будьте любезны уведомить, – приказал он написать Савари, – не существует ли другого общества, более далекого от трона, но ближе стоящего к народу”.[187] На этот вопрос Савари мог смело, как он это и сделал, ответить отрицательно, за исключением группы купцов, в России не было среднего сословия. За дворянством непосредственно шел простой народ, та, по-видимому, косная, недоступная никакому внешнему влиянию масса, в которой ничто не проявляло внутренних сил, дремавших в ее груди. Чтобы иметь возможность вести борьбу с аристократией и приобрести в ее среде союзников, необходимо было изучить только ее. Савари вполне основательно стремился проникнуть в ее среду и сделать ее предметом своих наблюдений. В деле осады аристократии Александр продолжал оказывать ему помощь. Государь действовал путем личного влияния; он старался воздействовать на своих приближенных и “на дам”, за которыми немного ухаживал”. – “Мне сообщили из совершенно верного источника, – прибавляет Савари, – много маленьких анекдотов по поводу его ухаживаний, в которых он имел случай выказать всю искренность своей преданности к Вашему Величеству. Дошло до того, что он поссорился с одной особой, к которой относился благосклонно и взаимностью которой пользовался, из-за того, что она посмела рассуждать с ним обо всем, что произошло между, ним и императором французов”.[188] Со своей стороны Савари и сам обратился за содействием к тем из дам, которые уже подпали под влияние обольстительного монарха; и у одной из них встретил самый блестящий успех.

Среди петербургских красавиц царь особенно отличал жену Александра Нарышкина, прелестную и поэтичную Марию Антоновну. Поклонение, которое он ей создавал уже несколько лет, было нежно и постоянно, хотя и не исключало других увлечений. Принятый в доме ее мужа, Савари был любезно встречен ею, нашел, что она хорошо относится к нам и счел возможным расположить ее в нашу пользу ценою маленьких услуг. Достаточно было бы доставить ей средства обеспечить ее решительное превосходство над соперницами на почве изящного и моды. Только Париж мог доставить эти средства. Несмотря ни на что взоры русских все еще обращались к столице роскоши и вкуса; многие прощали Франции ради Парижа. Савари с корыстным усердием тотчас же подумал о том, чтобы выписать из Парижа, все, что могло понравиться Нарышкиной, и сделался ее поставщиком. Он написал об этом Дюроку и Коленкуру, но главным образом поручил это дело молодому французскому офицеру де Сеншаман. Конечно, ничто не должно было делаться без разрешения императора.

Идея понравилась Наполеону. Он только нашел, что Савари не был достаточно скромен и посвятил в дело слишком много людей. “Все, что касается частной жизни государя, должно быть для него священно.” – приказал передать Наполеон Савари.[189] Так как это было государственное дело, то следовало обратиться по этому поводу прямо к императору, который пожелал взять лично на себя это поручение. После министерского выговора, он собственноручно, в дружески бесцеремонных выражениях написал Савари: “Я и не знал, что вы такой дамский угодник, каким вы оказались на деле. Но тем не менее, наряды для ваших русских красавиц будут вам отправлены. Я беру расходы на себя. Передавая наряды, вы скажете, что случайно распечатав депеши, в которых вы их требовали, я сам хотел их выбрать. Вы знаете, что я отлично понимаю толк в туалетах”.[190]

Неизвестно, нужна ли была такая предупредительность, чтобы окончательно привлечь на нашу Сторону Марию Антоновну; ею руководили более серьезные побуждения. В действительности она не особенно любила Францию и еще менее политику; но она нежно любила Александра. Делаясь нашей союзницей, она верила, что служит его заветным желаниям, его интересам и даже делу его личной безопасности. Ее содействие было нам не бесполезно. Савари несколько раз передавал царю полезные советы через ту, которую царь, говоря языком сентиментальных рыцарей, называл “предметом своих отдохновений”. Кроме того, Нарышкина охотно помогала генералу в его светских делах и облегчила ему доступ во многие салоны.