— Электрическая отмычка, — объяснил Мелфорд. — Очень полезная вещь.

Сосредоточенно сощурившись, он подошел к задней двери фургона, и через секунду раздался щелчок. Засунув отмычку обратно в карман, Мелфорд распахнул дверь.

Затем он достал карманный фонарик, луч которого мгновенно обежал кухню.

— Ха! — сказал Мелфорд. — Забавно. Ты только посмотри.

Я не имел ни малейшего желания снова на них смотреть и вообще был рад, что комната погружена во тьму: это спасало меня от зрелища двух наверняка уже закоченевших тел. Но я все же взглянул в том направлении, куда указывал Мелфорд, просто потому, что мне не хотелось с ним спорить. И тут я буквально оцепенел. В голове у меня мелькнула одна-единственная мысль: странным образом Мелфорд использует слово «забавно».

Ублюдок и Карен по-прежнему лежали на полу: глаза у них были открыты, а закоченевшие тела, залитые кровью, напоминали безжизненные манекены.

Рядом с ними лежало еще одно тело.

За все, что случилось со мной в те выходные, я, возможно не вполне справедливо, винил своего отчима. Он действительно был виноват — по крайней мере отчасти, — и вот парадокс: причиной того, что все сложилось именно так, а не иначе, стали те два единственных добрых совета, которые дал мне Энди, единственных за все время нашего знакомства. А ведь мне казалось, что советы эти изменили мою жизнь к лучшему.

Зато плохих идей у него была масса. Например, он считал, что новую одежду мне нужно покупать не чаще чем раз в два года. Что ученические водительские права я должен получить не раньше, чем мне стукнет шестнадцать. Что всякий раз после того, как Энди готовит барбекю, я должен вычистить все поддоны и решетки и отложить лучшие куски угля, которые потом можно использовать еще раз. Кстати, эта последняя его затея возмущала меня больше всего, потому что, выходя из гаража, весь в поту и саже, выковыривая из носа черную копоть и отхаркивая серую мокроту, я не мог отделаться от мысли о безысходности своего существования, достойного пера Диккенса.

Первая удачная идея осенила Энди однажды летом. К тому времени минуло уже шесть лет с тех пор, как Энди Роман женился на моей матери, а я медленно, но верно начал толстеть. И мама с полным бесстрастием наблюдала за тем, как сын ее из худенького мальчишки превращается сперва в упитанного, а затем и попросту в жирного подростка. Она ни слова не говорила мне, когда я целыми пакетами утаскивал к себе в комнату печенье «Орео» и целыми коробками запасал пончики. Там, просиживая долгими часами в полном одиночестве, я без конца смотрел комедийные сериалы «Счастливые деньки» и «Доброе времечко», флегматично поглощая добытую провизию. Апатичное состояние, в котором пребывала мама, как я выяснил позже, имело свою причину — лошадиные дозы валиума. Но в те времена я полагал, что она просто любит вздремнуть и что сонливость — естественное свойство ее темперамента. Я не видел ничего странного в том, что некоторые люди любят прикорнуть между завтраком и обедом, а потом и после обеда, и просыпаются как раз когда приходит время готовить ужин.

Что до Энди, то если он и знал об этой маленькой слабости моей матери, о ее пристрастии к пилюлям, а не знать он не мог, то все же не выказывал ни малейшего беспокойства. Несмотря на то что мама постоянно жила словно в тумане и порой даже бродила из комнаты в комнату, хватаясь то за пластиковый половник, то за кухонную варежку, и явно при этом что-то искала, но не могла вспомнить, что именно, она все же умудрялась содержать дом в чистоте и готовить для мужа еду, и Энди это вполне устраивало.

Иногда он, правда, пытался обратить ее внимание на то, что я уж очень быстро набираю вес, — его это, кстати, беспокоило, — но мама только пожимала плечами и бормотала какие-то общие фразы о том, что все мальчишки так быстро растут. Но Энди на это не покупался и в один прекрасный день заявил, что раз ей наплевать, он возьмется за дело сам, и с этого момента действительно стал проявлять ко мне усиленное внимание, которое выразилось в нескончаемой череде насмешек: видимо, по мысли отчима, от унижения я должен был похудеть. Полгода он называл меня не иначе как Толстопузом и постоянно давал всякие полезные советы, например: растрясти наконец свое жирное брюхо и отправиться во двор поиграть на солнце, на свежем воздухе. Но большого эффекта его старания не возымели, и тогда на него внезапно снизошло интеллектуальное прозрение, и он решил взяться за дело с другой стороны.

— Нам надо серьезно поговорить, — заявил он мне как-то за завтраком.

Мама, которая все утро смотрела на нас мутным взглядом из-под полуопущенных век, уже объявила, что хочет прилечь, так что мы с Энди остались одни за столом. Ему тогда перевалило за пятьдесят: он был пятнадцатью годами старше мамы, и было заметно, что он уже очень скоро превратится в пожилого человека. С двойным подбородком, весь в печеночных пятнах, он смотрел на мир затуманенным взглядом тяжело оплывших зеленоватых глаз. Жестоко сражаясь с моими пороками, сам он тем не менее таскал на себе килограммов пятнадцать лишнего веса. Его еще не лысая голова была покрыта серой растительностью, явно редеющей и слишком уж длинной для мужчины его возраста. Он играл в гольф с неизменным энтузиазмом, вообще свойственным юристам из Флориды, а он был типичнейшим представителем этого социального класса, и кожа его от постоянного пребывания на солнце приобрела цвет и фактуру печеного яблока. Но Энди не видел в том никакой беды, ибо принадлежал к тому поколению, которое считало, что слишком загорелых людей не бывает, а потому задубевшая на солнце кожа куда эстетичнее, чем постыдная бледность.

Энди пододвинул свои бифокальные очки в черной оправе поближе к основанию носа, который в последние годы все больше напоминал луковицу.

— Я знаю, что после школы ты хочешь уехать в другой город и поступить там в университет, — начал он, — но давай рассуждать здраво. Все хотят учиться в другом городе. А что в тебе такого особенного, чтобы тебя приняли в приличное учебное заведение? По-моему, ничего. Так ведь?

И в этот момент я еще яснее, чем прежде, в порыве какого-то эстетического прозрения осознал, как сильно я ненавижу Флориду. Я ненавидел жару, эти белые туфли и белые ремни на джинсах, ненавидел гольф и теннис, и эти пляжи, и обветшалые здания в стиле ар-деко, от которых за километр несло старушатиной, и эти пальмы, и голодранцев, и шумных выходцев из северных штатов, и тупых, невежественных канадцев, которые наезжали в наши края зимой, и безысходную, такую привычную грусть на лицах бедноты, по большей части черной. Этих несчастных можно было встретить по берегам каналов со стоячей водой, где они закидывали удочки в надежде выловить себе ужин. Я ненавидел и эту траву, и песчаные автостоянки, и ядовитых змей, и смертоносных рыб, способных передвигаться по суше, и собакоядных аллигаторов, и растения с колючими спорами, от которых нет никакого спасу, и огромных тараканов, и пауков размером с кулак, и кишащих повсюду огненных муравьев, и прочих тропических мутантов, то и дело напоминающих вам, что нам, человеческим существам, в этом мире не место. И я совершенно точно знал, пускай не формулируя это для себя, что я ненавижу свою жизнь и хочу обрести другую, новую. И с тех пор как я это понял, я стал говорить о своем будущем отъезде в университет, куда-нибудь далеко-далеко, как о чем-то совершенно естественном, будто три года, отделявшие меня от осуществления этой мечты, и есть единственное, но легко преодолимое препятствие.

— Так что подумай, как убедить комиссию в том, что ты не какой-нибудь очередной неудачник, — увещевал меня Энди. Он сидел за белым овальным столом, упершись в него обоими локтями, и, наклонившись вперед, едва не улегся в тарелку с завтраком, который состоял из блинов и сосисок, разогретых в микроволновке. — Я знаю, тебе неприятно это слышать, — продолжал он, — но я считаю, что на будущий год тебе нужно записаться в секцию легкой атлетики. Оценки у тебя неплохие, — (мой средний балл был 3,9, и лично я считал, что это лучше, чем неплохо), — и то, что о тебе написали в школьной газете, наверное, тоже говорит в твою пользу. Но занятия спортом, я полагаю, только украсят твое резюме. Пусть все видят, что ты личность разносторонне развитая. А пока тебя можно назвать развитым только в одном смысле. — И Энди глумливо надул щеки. — Надо, чтобы, увидев твои документы, члены комиссии сразу же поняли: у этого парня есть будущее. Пока же, глядя на тебя, можно подумать только одно: вот так боров! А таких кандидатур, я думаю, там и без тебя предостаточно.