Черт, с картонным крючковатым носом и размалеванной рожей, тут как тут, запрыгал обочь, как и полагается черту, с похабными ужимками. Он, кажется уловил что-то своим накладным ухом. Ну, татарин и повел себя как татарин – дал хорошего пинка; черт взвизгнул старческим плаксивым голосом, а фея покачала увитой цветами головкой:

– Так вы, добрый татарин, всех православных перебьете…

– …кроме вас, милая фея!

В этом слишком громком восклицании не было ничего интересного. Оказавшийся рядом гусар, явно женской комплекции, фыркнул и проскакал на одной ножке.- Не ваша ли соперница?..

Фея в знак согласия склонила головку.

– Но я не договорил: Будбергу приказано отложить исполнение до конца маскерада, ибо здесь где-то прыгает и канцлер, и дипломаты иноземные, так, чтобы не было скандала…

Как ни тихо ато говорил татарин, склонясь к увитому цветами ушку, – цыгана принесло, а может, и цыганку, кто их разберет, все в цветных лохмотьях.

Ждать пришлось долго, нарочито громко проговаривая пустые слова, вроде того: «милая фея», «прикажите умереть», «превратиться в глыбу бесчувственного льда…»

Но даже и неотесанному цыгану нельзя же было торчать на одной паркетине, с утробным вздохом потащился дальше.

– Я пойду заниматься своими делами, а вы поскорее и незаметно убирайтесь в Монплезир и никуда оттуда не выходите, вас найдут, когда надо… милая… несчастная фея…

Не мог же татарин бесконечно объясняться в любви; татары – они такие: хватают баб, бросают поперек седла – и вскачь по степи! Но у этого татарина, вероятно, не было ни коня, ни седла, да и какая тут степь – летний роскошный парк за окнами Японской залы, а недалече и море, вместо степи-то. Впрочем, и море, и степь, и лес, шумящий за окнами, – все едино: воля! Фее пора было убегать в свою природную стихию. Но ведь некоторый порядок в своем одеянии надо навести? А туалетными комнатами и феям не возбранялось пользоваться; она юркнула в одну из дамских дверей. Стоп цыгане! Стоп монахи… и всякие прочие черти! Вас не пустит за эти двери запах духов, не чуждых и феям. Она склонилась над серебряным тазом с водой и омочила разгоряченные, вспотевшие щеки. Глядь, с другой стороны таза – другие щечки, знакомые!

– Ах, Катя! Тяжко мне…

– Знаю, что тяжко, хоть и не называю имени, ведь даже здесь?..

Нет, пока никого не было.

– Пассека арестовали.

Это – капитана Преображенского полка; той самой роты, которая отказалась выходить из казарм.

– В Измайловском полку все готово, чтобы принять вас, моя милая…

– Мне только что сказали это, и теми же самыми словами…

– Да? Как он посмел явиться сюда?! Ему надо быть в полку!…

Крестьянская насурмленная девочка, в лапотках к тому же, а затопала ножками, как какая-нибудь разгневанная княжна. Вот какие превращения случаются в Японской зале…

– Он уже полетел к себе. Пора и мне. Я думаю, крестьянской девочке не возбраняется общаться с феями… Проводи меня через дверь прислужницы на заднее крыльцо, а там пешочком…

Эти дамские комнаты имели так называемый черный ход. Не могли же выносить горшки через парадные залы!

Они успели захлопнуть скромную заднюю дверь, прежде чем раздались хоть и дамские, но сердитые голоса:

– Но куда могли деться?

– Разве что?..

Пара крепких ног затопала к задней двери, но там уже щелкнул засов, и тихое напутствие:

– Ступайте… через меня они не пройдут!…

Фея чмокнула в щеку какую-то незнакомую бабу и столь быстро пустилась, что лапотки ее сопроводительницы явно не поспевали.

– Что, Катя, непривычно в таких щегольских башмачках?

– Ах, непривычно! Мы их просто скинем… У меня тут рядом карета, а в карете… догадайтесь – кто?

– Орлов?

– Вы догадливы… но не совсем, Величественная фея. Младший Орлов. У старшего более важные дела… позаботиться о вашей безопасности… Оставайтесь пока в Монплезире. До утра вас не тронут… ибо маскерад рано не закончится, пить будут до утра да отмываться от всякой накраски. Мне так сказали.

– Так же сказали и мне, Катя.

Она опять была немного разочарована, поскольку ее явно обходили с новостями. Ох, уж эти мужики!

– Не обижайся, Катя. Не одна же ты в моих охранниках. Передай, кому надо: я буду сидеть в своей тюрьме и никуда не выйду до утра.

Она повелительно чмокнула, как и ту женщину, босую девчушку, и быстро пошла к сегодняшней тюрьме. Монплезиром ее Петр Великий назвал, надо же! Шутник был Государь-воитель, предназначал Монплезир для тихого уединения, значит, так тому и быть: уединимся до утра. А там как Бог даст!…

Боги имели вполне человеческие лица. Скинули шелковые татарские халаты и пропотевшие чалмы, умылись, успокоились немного вином, насторожились и притихли.

Граф Кирилл Григорьевич Разумовский был именно насторожен своим одиночеством. Громадный дворец набит слугами, но все они, за исключением нескольких камердинеров, похрапывали на задней половине. Сыновья обретались на 10-й линии Васильевского острова. Графиня Екатерина Ивановна вместе с дочерьми была отправлена к старшему брату в Гостилицы. Как и Петергоф, и Ораниенбаум, и несчастный Монплезир, в той же, Курляндской стороне, но в лесной глуши. Собственно, Гостилицы стали гостевым дворцом, где любила проводить время Елизавета Петровна, с доброй руки брата, Алексея, при Петре Великом это была всего лишь дорожная изба на пути к Риге. «Нас здесь пушками не возьмешь», – любил в последнее время шутить отставной фельдмаршал, никогда не воевавший. У него вкруг дома-дворца и были собственные пушки, салютовавшие каждой доброй рюмке. Да ведь пятком пушек в случае чего не отобьешься… Гетман наказал фельдмаршалу: «Сиди-ка, братец, не высовывайся». Вот так, младший командовал старшим.

Тихо было в доме, тихо в окрестностях Мойки. Под окнами пошумливал молодой еще сад. Не гроза ли опять собирается? Замучили в нынешнем году грозы. Как наказание Господне!

В эту ночь город долго укладывался спать. Кирилл и на царском маскераде побывал, и со многими масками переговорил, а ясности в голове не прибавилось. Что-то должно было случиться под утро… Но что?

Вино было с ледника, хорошее, холодное. Но душу все равно жгла тревога. Раскрытое окно не охлаждало. Да, так оно и есть: опять грозу натягивало с побережья. Совсем бы ни к чему… Какое-то предчувствие подсказывало: под утро ли, в самую ли ночь – все равно придется скакать – добро бы не по грязи. В ливень в окрестности Петербурга увязали по колено; не в торфяниках, так в глине, не в глине, так в песке. Хуже места не мог сыскать Петр-воитель. Многие поругивали неугомонного воителя, а попробуй-ка выгони кого из Петербурга. Карау-ул! Опала!

Под такое настроение пьется хорошо. Кирилл Григорьевич только наполнил из кувшина бокал, как осторожно скрипнула бронзовая ручка двери; маленькая хитрость – он не велел ее часто смазывать, чтоб звонками лишний шум не поднимать. По легкому скрипу понял: ночной камердинер, Никита.

– Входи, – сказал, не поворачиваясь. Камердинер был в мягких, с войлочной подошвой туфлях, в них мог ходить по всему дому, как мышь, хотя пребывал о шести пудах. Он нагнулся к самому уху, словно чего-то остерегаясь:

– Ваше сиятельство, прапорщик Измайловского полка.

– Орлов?

– Да. Дело, говорит, неотложное.

– Впусти.

Прапорщик был при шпаге и с засунутыми за пояс двумя пистолетами. Сущий разбойник. Но командиру полка отсалютовал шпагой вполне по-гвардейски. Камердинер, разумеется, сразу же вышел. Его сиятельство подслухов не любит.

– Говори, – обернулся от окна, сесть, однако, не предлагая.

Негромко, но четко:

– Пассека в Преображенском арестовали. По приказу из Ораниенбаума. В нашем полку тоже опасаются. Офицеры ждут распоряжений командира… так мне велели передать, ваше сиятельство, – с некоторым извинением добавил: – Брат Григорий. Он сбежал от своего генерала Шверина и теперь у нас… вернее, был у нас, сейчас поехал к княгине Дашковой. Простите, ваше сиятельство, Алехан без вашего разрешения поехал к Государыне, чтоб привезти ее прямо в Измайловский полк. Встречь ей выедет с Екатериной Романовной брат Григорий… надо, чтоб при женщине женщина же и была сопутницей. Мне наказано спросить, ваше сиятельство: правильно ли мы поступили? Не оставалось времени для сношений с вами, вести плохие из Ораниенбаума, там пьянка, говорят, закончилась…