Государыня Елизавета Петровна переспросила:

– Извычай, говоришь? Двадцатидвухлетний гетман, еще не удостоенный

ни булавы, ни хоругви, в оправдание подтвердил:

– То не я, то старые хроники говорят, ваше императорское величество.

– Ах вы, грамотеи!…

Граф Кирилл Григорьевич извинительно поклонился: что поделаешь, мол, приходится. С хохлами – и жить по-хохлацки.

– Не собрать ли всю Малороссию в большой -большой такой степи да тебя в круг? Перекричишь ли всех-то?

Кирилл Григорьевич развел руками:

– Степь такая найдется, но мне Малороссию не перекричать, ваше императорское величество.

– Так что будешь делать?

– Ждать. Пока за меня это не сделают другие.

– О, султан турецкий! Гарем-то приготовил? Видя, как хорошо шутит Государыня, граф Кирила уже пресерьезнейше поклонился:

– А гарем у меня, ваше императорское величество, из единой Екатерины Ивановны состоит. Чаю, наследников нарожает.

– Ты гляди-ка на нашего султана… – обернулась она к занимавшемуся своим обычным делом – звоном бокальцев – Алексею Григорьевичу. – Самонадеян. И то сказать…

– И то, Государыня, – по своему праву перебил Алексей Григорьевич. – Скольких вы уже изволили окрестить?

– Да сколько? Наталья, Алексей… кто там еще на подходе?..

Будет ли время гетману делами-то заниматься? Дневными?..

Хорошо в таких случаях смеялась Елизавета Петровна. Дневные дела делались как-то сами собой. Зря, что ли, рядом с Алексеем звенел бокальцем граф Иван Симонович Гендриков? Да и нелюбимый ею канцлер Бестужев за тем же столом своей очереди дожидался. Он-то и встрял невпопад:

– А дневные дела, ваше императорское величество, никто лучше Ивана Симоновича не обделает.

Государыня вспылила:

– А то не знаю сама! Так чего он рассиживается?.. Граф Гендриков, ничуть не обижаясь, встал с прощальным поклоном:

– Сейчас же отправляюсь, ваше императорское величество.

– В ночь, что ли?..

– Вы сами любите в ночи скакать, а я слуга ваш покорный. – Пятясь в поклоне, чуть помедлил около дверей, но знал характер Государыни – ей надо маленько посердиться, – и без промедления вышел, сейчас же в путь. Собственно, не раз все было обговорено, выбор Государыня сделала самолично… ну, может, с некоторой подсказки не очень-то и любимого Бестужева да вот Алексея, – граф Гендриков пред таким важным заданием просто хотел получить последнее напутствие… и получил!

Его посольский обоз был отправлен вперед – долго ли налегке нагнать? Путь не близкий, в Малороссию, в гетманскую столицу, в Глухов. Во времена изменника Мазепы гетманской столицей был Батурин, но при неистовом штурме князь Меншиков сравнял его с землей – сейчас дворец в Глухове за неимением гетмана давно пустует…

Свой обоз он нагнал еще на подъезде к Москве, а казацкий – ветром вперед унесло. Ихним депутатам, обивавшим царские пороги все начало зимы, Государыня пожаловала по собольей шубе, каждая в пять сотен рублей, по бриллиантовому перстню по тысяче наличными… и последнее слово царское:

– Гетману – быть!

Так что депутаты на радостях умчались готовить сразу две встречи – вначале государеву послу, а потом и самому гетману. Елизавета Петровна долго телешилась, да круто решала.

В осыпанной бриллиантами шкатулце граф Тендряков вез малороссиянам жалованную грамоту за подписью: «Елизавет». Там как алмазом по стеклу было прописано:

«Быть в Малой России гетману по прежнему извычаю, как был при Петре Великом гетман Скоропадский».

Граф Гендриков, которого еще и Генриховым называли, прекрасно понимал, да и Государыне распрекрасно в ушки нажужжали, что никто лучше его не выполнит столь достойное и щекотливое поручение. Гетмана-то выбрали в Петербурге, а следовало все так обставить, чтоб всем казалось – в Малороссии, в самой Малой России казацкого предводителя избирают…

Эва! Не Хмельницкий, воитель малороссийский, не Скоропадский, сапогом втоптавший самую память о Мазепе, даже не последний гетман, доброхот и плакальщик всея Украины, Даниил Апостол, – о двадцати двух годах новоявленный царедворец, шаркун паркетный, если уж говорить всерьез. Но когда граф Гендриков-Генрихов говаривал всерьез? Будь так, не поручила бы Государыня ему столь занятное дело – возвести на престол второго царя. Пущай и с малороссийской придурью. Прозваньем то ж: гетман!

Последний гетман, миргородский полковник Даниил Апостол, не от сабли пал в 1734 году – от удара смертельного паралича и с миром был похоронен в Сорочинцах. Украиной правила бездельная и разбродная Коллегия: четыре российских хапужных сановника да четыре малороссийских, научившихся хапать не менее москалей. Кто в лес, кто по дрова, да каждый к себе. Обобрали хохлов под выжженную степь. К тому ж неурожаи прошлых лет, саранча, как не возопить:

– Ге-етьмана единородного!…

Не завидовал граф Гендриков Измайловскому подполковнику Разумовскому – на такой грязный шлях ступать! Чего бы лучше – при гвардейском полку да под рукой-то благоволившей к нему Государыни?..

Пути Господни неисповедимы!

Ему бы свое щекотливое поручение выполнить, только и всего.

Но – выполнить с достоинством, и к Разумовскому, и к Государыне, и к самому себе, разумеется. Малороссийские посланцы были до ушей задарены, инструкции, как вести себя на выборах, по дням и по часам расписаны. Царский посол не очень-то и беспокоился, попивал себе в зимнем, теплом возке дорожное винцо и ждал заранее обговоренной встречи.

И она как должно состоялась. При полном параде.

Уже на подъезде к Глухову, на морозном ветру, шпалерами выстроилось малороссийское духовенство. Тут же старшины, полковники всех казацких полков, прочие в пух и прах разодетые чины, с серебряным подносом, на котором торжественно переливалась в лучах солнца знаменитая горилка. Не стар был камергер и подпоручик Измайловского полка, мог бы прямо с подножки вскочить на коня, но – уважение, уважение к посольству! Он скинул на снег соболью шубу, остался в зеленом, ловком измайловском камзоле и в ответ на поклоны сам низко поклонился на все стороны православным малороссиянам. После чего принял на ладонь хрустально переливавшийся бокал, не сжимая его ладонью, опрокинул полковым залпом – и бокал с треском, под ноги. Знай наших! Знай, кто к вам следом грядет.

Изрядно и в гетманском, пустующем дворце его угощали. Но следовало поспешать, в гульбу не вдаваться. 22 февраля 1750 года и состоялось знаменательное избрание гетмана, уже на казацком кругу – по ихней же воле, а как же иначе!

На утренней февральской заре грохнули сразу три пушки. Сигнал! Казацкие полки, под главным начальством генерального есаула Якубовича, собрались на площади, у церкви Святого Николая, и встали полукругом, почти что полным казацким кругом, оставя только парадный проход от дворца. Там уже сооружено было возвышение о трех ступенях, покрытых гарусным[3] штофом[4] и обведенных перилами, под красным сукном. Народ малороссийский, по-за спинами полков ломился!

– Геть!…

– … Гетьман!…

Крики восторга, как перед каким-нибудь решающим штурмом.

Ждать? Дальше было невозможно. Радость казацкая непредсказуема.

– Геть!…

– … Гетьман!…

И в восемь часов утра пышным церемониалом, по второму пушечному залпу, явились во дворец к графу Гендрикову, царскому послу, генеральные и войсковые старшины. Киевский митрополит Тимофей Щербицкий с тремя епископами и целым церковным прит-чем повели посла в церковь Николая-Чудотворца. Не чудо ли было в казацкой столице?! В девять часов пушечная пальба возобновилась и началась церемония, которую граф Гендриков еще в Петербурге выучил до последнего копытца. Как без коней?! Со двора государева посла выехали шестнадцать вооруженных компанейцев, из привилегированной елизаветинской сотни, вознесшей ее на престол. За ними – гетманские войсковые музыканты с литаврщиком посередь. Секретарь Коллегии иностранных дел, Степан Писарев, в богатой карете о шести лошадях вез высочайшую грамоту, которую держал на вызолоченном блюде. Все полки отдавали ей честь, наклоняя знамена. За каретой двенадцать гренадеров несли гетманские клейноды[5] под белым знаменем с российским гербом. Булава на бархатной красной подушке, обложенной позументами. На такой же – гетманский бунчук. Гетманская печать. Главный войсковой прапор развевался на февральском ветру.